Вторая Биеннале молодого искусства в Харькове объявила победителей основной, конкурсной, программы. Ими стали Петр Армяновский (фильм «Горчица в садах»), etchingroom1 (Кристина Ярош и Анна Ходкова; графический триптих Untitlled), Лия Достлева и Андрей Достлев (инсталляция «Сказочные замки Донецка»). Событие завершается 31 октября. Мы публикуем интервью об итогах биеннале с одним из кураторов Борисом Филоненко.
Разные отзывы прозвучали о 2-й Биеннале молодого искусства. В том числе, разбор технической стороны дела вкупе с нервным напряжением, вылившимся в подробное описание «нервных смешков» на открытии. Легко писать о трудностях (их имманентность, помноженная на обреченность в наших реалиях – не новость). Сложнее – о смысловой нагрузке мероприятия.
А она оказалась настолько провоцирующей в плане слоев, триггеров и последующих интерпретаций, что даже «обросла» скандальным обвинением в идейном плагиате. Между тем, Борис Филоненко отметил, что сложности в реализации проекта пошли ему только на пользу. Об этом и прочих «эволюционных» моментах – наш разговор.
– Накануне биеннале в Фейсбуке прочитала паблик о том, что её тема, «Здається, я заходжу в наш сад» была, скажем так, апроприирована. Нечто подобное разрабатывалось Манифестой 12. Насколько справедливы эти инсинуации?
– Мой оппонент, Алексей Буистов, поспешил с выводами. Вообще, мне очень нравится, как работает Фейсбук не только в политической сфере, но и как средство коммуникации. Достаточно 15 комментариев, чтобы перейти к конспирологической теории – когда все факты выдуманы, но из них собирается убедительная альтернативная картинка.
Концепция биеннале – это, все-таки, не так сложно, как политика, оффшоры и т.п. Не нужно много и тщательно расследовать. Достаточно вникнуть и прокоммуницировать. Я объяснил, почему с Манифестой совсем другая история.
Суть претензий Буистова была в том, что мы тоже затрагиваем тему сада как метафоры. Кураторы Манифесты брали картину с изображением разных видов растений. Но эти растения из разных частей мира – как воплощение идеи, что мы находимся в сегодняшнем мире как в некоем общем пространстве и при этом постоянно мигрируем. Сад был метафорой современного мобильного мира.
– Номадизм вынужденный и добровольный…
– Да, разного типа. В нашем случае это другое. Вот мы сидим, например, перед работой Дениса Метелина «Життєпис». Он уехал из Крыма после оккупации, и это автобиографический нарратив, как раз связанный с его историей жизни, в которой большую роль играет вынужденное переселение.
Денис Метелин «Життєпис»
– Что для вас эта метафора?
– Есть две истории: искусствоведческая и сугубо моя, с которой я давно работаю. Многие годы я все это собирал, конструировал понятный язык, на котором я могу рассказать что-то другим. Тема сада в моей работе связана с художниками старшего поколения – Павлом Маковым, Андреем Сагайдаковским, Тиберием Сильваши, с которыми я работал.
Есть художники, с которыми я не работал, но слежу за ними. Для них эта тема не была системообразующей, они не были ею связаны. Но мне кажется, что через нее можно увидеть какой-то важный срез. Описать процессы в Харькове, Киеве, Львове, взяв эту метафору и через нее разыграв некую искусствоведческую историю.
Маков с 2005 года объединил свои работы словом «сад». Хотя Харьковский ботанический сад у него появляется уже в 1997-м на большой доске, и есть более ранние. У Сильваши – его группа «Живописный заповедник», с идеей, что есть некая заповедная зона, в которой работают специфические авторы, защищающие специфическое явление – живопись. Это метафора растительности.
С Сагайдаковским (сейчас его выставка проходит в рамках параллельной программы биеннале) – это уже более искусствоведческая гипотеза, идущая из утверждения о том, что ковер – это сад. Это стартовая точка, после которой автор становится для меня участником этого разговора о саде.
Куратор биеннале часто дает согласие не на хорошую идею художника, а на обещание хорошей идеи
Что касается молодых художников, я хотел предложить эту тему совсем другим людям, познакомиться с ними и узнать, что, возможно, кто-то тоже в нее по-своему вовлечен. В каком-то смысле, это был эксперимент: как говорил Паскаль Гилен в Харькове, куратор биеннале часто дает согласие не на хорошую идею художника, а на обещание хорошей идеи.
С другой стороны, название было абсолютно сиюминутным, инспирированным граффити, которое было закрашено до момента завершения open call. В оригинале оно звучало «Сыночек, кажется, что я вхожу в наш сад». Я его немножко изменил. Оно принадлежало художникам Андрею Рачинскому и Даниле Ревковскому, это была часть проекта «Война надписей».
И все сошлось. Понимание, где искусство может находиться. Арт-проект в городском пространстве, в отеле «Харьков»… Тема сада, тема руин – потому что эта надпись была на улице Мироносицкая, которая просто как шахматная доска – где-то обновленные рестораны, а где-то полностью разрушенные дома, которые уже в песок рассыпаются. Понятно, что тема уязвима своей «зонтичностью», слишком широка…
– Да, Тереза Барабаш (участница биеннале) вчера высказалась в этом смысле – можно вместить все, что угодно. И в этом сложность работы с ней.
– По крайней мере, в книге Бытия сад уже есть, да. И сегодня у него может быть много интерпретаций.
Нашей задачей было выстроить целостный нарратив и выявить, как эта метафора помогает высказаться на тему более локальных, конкретных проблем.
Справа от нас проект Валентина Одновьюна, фотографии глазков в концлагерях и тюремных камерах. Про абстрактную, на первый взгляд, форму, которая, обладая свойством проницаемости, отмечает границу места, в котором ты находишься и откуда можно видеть другое место, в которое не можешь попасть.
проект Валентина Одновьюна
Проект напротив, «Untitled» коллектива Etching Room 1 – про город как конгломерат множества замкнутых пространств: кладбище, тюрьма, школа… Все они, как гетеротопии, функционируют по своим правилам и живут в собственном распорядке.
Кураторская задача при написании концепции состояла в том, чтобы сформулировать тему, которая бы позволила говорить многим, практически всем. В то же время отбор работ основывался на наших собственных взглядах и ориентирах.
«Untitled». Etching Room 1
– Трудно ли отбиралось?
– Без всяких лукавств, вся кураторская работа прошла легко и содержательно. Я не был знаком с Дариной и Настей (кураторки биеннале Анастасия Евсеева и Дарина Скринник-Мыська, – ред.) до биеннале. Нам было важно сформулировать общие правила игры – как нам принимать совместные решения.
Мы находились в постоянном диалоге, каждый художник проходил несколько уровней обсуждения. Одних и тех же художников мы рассматривали с разных сторон, в разных сочетаниях. Говорили о том, что каждый проект добавляет в своем высказывании к теме сада, которая раскроется через 45 работ. Есть залы, в которых если убрать один проект – два соседних заработают совсем иначе.
Масштабы и перетекаемость пространств позволили выстроить нужный нарратив, обеспечить связи между проектами – когда они «играют» друг на друга и на раскрытие темы биеннале в целом.
– Да, для меня работа с такими пространствами не менее интересна и увлекательна, чем, собственно, выставка. А ведь локация достаточно сложная – и для экспонирования, и для выстраивания связей…
– Очень. Мы обошли много помещений в поисках подходящих локаций. Одна из моих продуктивных травм в этом проекте – полное переосмысление города. Когда «картина світу остаточно ламається».
Есть прекрасный текст Влады Ралко из книги «Чому в Україні є великі художниці», в котором она описывает мои переживания этого периода:
Украина – это территория, на которой забор и стены играют очень важную роль, психологическую и структурирующую нашу жизнь. Нам в наследство достались многочисленные пустые пространства, а заодно – отсутствие понимания, как ими пользоваться. Очень многое было захвачено в 90-е, но сегодня ими не умеют или не хотят грамотно распорядиться. В результате этой «беспомощности» и нежелания передать его в более «понимающие» руки или публичное пользование все рушится.
Но есть и другой масштаб – разрушений и обнажения «ремонтных» слоев, которые либо нужно обыграть, либо решать технически. Однако, несмотря на очевидные усилия по освоению локации, она очень точно соответствовала отобранным проектам. Да и той части концепции, которая касалась руин: мы живем в мире, в котором руины и евроремонты находятся в некоем парадоксальном балансе и непонятно, что лучше, а что хуже…
Руина еще воспринимается и как метафора потери ориентира, в то время как художественное высказывание может позволить удержаться все-таки в этом круговороте. Эти руины не только не скрадывают работы художников, они делают их более отчетливыми.
– Любуемся распадом дальше или реанимируем подобные пространства, понимая их необходимость в городском контексте?
– Привлекаем внимание точно.
– Как вы работали с городскими властями?
– Хотя это не моя роль в проекте, я принимал участие в обсуждении, как эта коммуникация должна проходить. Я могу привести пример подобной коммуникации, которая кажется мне максимально абсурдной.
Первая наша идея была – построить павильон на 3000 м2 в садовой части площади Свободы. Его оценочная стоимость была высока, между 10 и 15 миллионами, у нас такого бюджета не было и близко. В любом случае, не очень честно инвестировать подобные суммы просто в постройку помещения. Поэтому мы предложили это городу, город отказался.
Зато недавно здесь появился прекрасный фонтан, с 12 обезьянами, который стоит, согласно документам, 50 миллионов. Каждая обезьяна может быть отдельным украинским биеннале. Это пример несовпадения наших вселенных. При этом город помогал в моментах, связанных с проектом.
Не все, конечно, получилось. Биеннале вообще началась в ситуации, близкой к цензурированию. У нас была выставка «Плакат нашвидкуруч», предбиеннальный показ в апреле этого года в рамках Детской программы, на заборе возле площади Свободы. 6 метров плакатов на разные темы.
Мы закончили развеску в двух местах, одну в 3 часа ночи, вторую – в 5 утра. У нас было разрешение от города, причем мы звонили каждый день, напоминая об этом разрешении и о том, что акция состоится. Но ее сняли в течение 3 часов – наши друзья поехали смотреть в 8 утра, и уже ничего не было.
– Чем власти мотивировали?
– Официальное объяснение – бюрократическая ошибка. Но истинной причины мы не знаем. Позже было озвучено еще 5 противоречащих друг другу причин. Одна из них – коммунальные службы решили, что это политическая агитация.
– Бдят, однако…
– С основной программой у нас было минимум проблем. Некоторые проекты их непосредственно вовлекали в свою реализацию. Например, проект Евгения Самборского «Сад» был простроен на том, что если Харьков – это сад, то его садовники – «Зеленстрой». Вот он вместе с работниками этой службы и создал «садовую» карту Харькова.
Оказалось, что в «Зеленстрое» также есть художественный конкурс и, соответственно, внутреннее признание, основанное на работах. Так что коллаборация удалась. Это пример того, что мы не все знаем про деятельность этих структур.
– Слом стереотипов. К слову, какие собственные устойчивые представления обрушились в ходе реализации биеннале?
– Вот мы написали концепцию и предложили художникам. Первоначальный текст остался неизменным, но на нас он также влиял. Мы тоже стали своего рода участниками общей истории, по отношению к этому тексту. Цитаты оттуда: «картина світу остаточно ламається», «це не руїна навкруги», все эти вещи сопровождали проект.
Вот случай с муралом Сергея Радкевича, который планировался в городском пространстве. Возле мастерских на Пушкинском въезде был долгие годы заброшенный сквер, и в нем – идеальная стена для мурала. Буквально за месяц до реализации выставки застройщики заняли эту территорию.
Ритмы города, которые нам неподконтрольны, постоянно вмешивались в наш план. С одной стороны, не меняя концепцию, мы со временем могли оценивать, что мы угадали, а что нет. С другой, ее «гибкость» позволила нам корректировать некоторые моменты, «обживать» ее, Чтобы каждая ее строчка наполнилась содержанием, событиями, которые по-настоящему с нами произошли.
– То есть, не жалеете о смене «локационной парадигмы»?
– Все наши трудности, на самом деле, играли нам на руку. Мы не знали, что второй зал плох настолько. Он был завален мусором и то, что там нет пола, открылось уже в процессе работы. И на структуру нарратива, который был на бумаге, это идеально легло.
Первый зал – про экологию, про отношения человека с природой. Единственный маркер того, что это гостиница, – фотообои в бывшем зале ожидания. Там почти нет построенных нами стен, пустое открытое пространство.
Второй зал – художники, работающие с урбанистическими проблемами, с темой города, городскими феноменами. Попадая туда, зритель вынужден ходить по мостику, с опаской, избегая провалов и неудобного рельефа. Идеальное совпадение «работы» пространства и его содержания.
– Не верится, что при всей органичности этих интерьеров все шла гладко при монтаже…
– Естественно, нет. Последняя стена была возведена в ночь перед открытием. То, что ее построили, не значит, что монтаж готов. Никто не был к этому готов. Я думаю, и к биеннале никто не был готов. Есть человек с его возможностями, а есть проект, который все это масштабирует по-своему.
– Каков фидбек на сегодняшний день?
– Не знаю как по национальным меркам, для Харькова отзывы довольно многочисленны и разнообразны. По поводу негативных – я пытаюсь понять, с чем это связано.
– Ну, мое первое столкновение с реакциями – проект Андрея Хира «GHOSTI» на территории Обсерватории. На вопрос «А где тут у вас искусство?» пробегающие мимо дамы мрачно усмехнулись: «Гробы эти? Да вот они, везде». Их, видимо, сильно смущал «гробовой» раскрас объектов.
– Да, и такое может быть. Там были две садовницы, отвечающие за зону, где стоят эти объекты, мы приятно и содержательно общались. Я знаю их отношение к проекту. И Андрей знает.
Они предлагали расписать их цветами, чтобы веселее стало. Я же предложил им посмотреть на это с другой точки зрения: цветов в их саду и без того хватает, а объекты раскрывают окружение, в котором находятся. Мы нашили общие точки для разговора и соучастия.
– Не все это приняли.
– Возможно, но они не были агрессивны. Это проект про одушевление предметов. Хир работает с украинским фольклором, с темой мифологии, предрассудков, верований. Во всех его работах архаическое сосуществует с техническим и передовым.
Обсерваторию выбрали как место точных научных измерений, передовой науки, в саду которого «GHOSTI» апеллируют к самому архаическому восприятию – когда человек все воспринимает как нечто живое, антропоморфное, и наделяет предмет живыми чертами. Эти объекты выглядят как функциональная мебель и в то же время как живые существа.
– Как Ермилов-центр вплетен в это все?
– У нас было два разных подхода. Отель – очень самостоятельное и выразительное помещение. Здесь нужно было найти подход и затратить много усилий, чтобы показать искусство, но в силу объема пространства именно тут можно было выстроить нарратив. Чтобы движение зрителя дополнялось каким-то развитием, переходами.
Мы движемся от экологии в город, от него в еще более замкнутое пространство про войну, про миграцию, из которого можно сбежать или в него вернуться. Потом мы попадаем в пространство «героя» – кто он, это персонаж и субъект всех этих историй. В Ермилов-центре задача была противоположной – мы хотели сделать так, чтобы зрители не чувствовали себя там комфортно, как в «белом кубе», избавить зрителя от ощущения галерейной «стерильности».
Проходя через проекты, зритель должен ощущать очень разные атмосферы. Чаще всего, это site-specific art, работа с объемами и аффектами. Например, проект Юрия Денисенкова с его слоями разрушений. При этом, попадая в Ермилов-центр из отеля, понимаешь, что это один город, одно пространство, одна выставка. Это тоже важно.
Отель – площадка, чтобы показать искусство в самом центре этого контекста – микса из руин, увядания, евроремонтов, джентрификации, перестройки, смены функций помещений. В Ермилов-центре собраны те работы, которые меняют пространство и отсылают к отелю. Чтобы не было иллюзии оторванности. Не только физической, но и смысловой.
Беседовала Юлия Манукян
Фото: Юлия Манукян, Кирилл Завгородний, Игорь Завгородний
Постскриптум от автора
Вписаны проекты продуманно, с той же отчетливой интенцией взаимозавязать работы друг на друга. Каждая из них – своя рефлексия на тему биеннале («Здається, я заходжу в наш сад»). Кто-то очень близок к «садам» почти буквально – например, чудесный проект Елены Субач и Вячеслава Полякова («Катовице – «город садов»).
Другие «плетут» свой нарратив из более широких слоев пережитого, взращенного в себе и в мире – как Тереза Барабаш, львовская художница, работающая с текстилем, выводящая его из «крафта» на уровень искусства. Между тем, иллюзия «сада» полная. И даже саундтрек (звук работающего ткацкого станка) её не разрушает. Один из лучших (по работе с пространством/светом/звуком/фактурами) проектов.
«Фон» Юрия Денисенкова – о «наслоениях», когда архитектурно-декоративные паттерны являются отражением смен времен и идеологий. Они сплавлены в некий монолит, который художник пробует разобрать на части. Это попытка понять, как прошлое, этот неизбывный в своей живучести и «забронзовелости» фон влияет на его настоящее.
Как всегда, ранит своими работами Юрий Болса. «Анти романтика» – в той его уникальной манере «деконструировать» любой намек на доброе/оптимистичное. И никого эта «фольковая» обертка не обманет. Если это и «розважлива постмодерністська подорож», то исключительно на высокой ноте отчаяния. Ад как он есть. Об этот жесткий разрыв в общей «цветущей» атмосфере спотыкаешься. Я видела зрителей, которые теряли улыбчивость, всматриваясь в недобрый эпос.
Приняв грибы, разросшиеся на колоннах галереи, за явление естественное, удивилась здешнему температурно-влажностному режиму. Надо же, как природа (каковая есть царство сатаны и потому изводит нас как может) себя мощно проявляет. Оказалось, это арт-проект «Возвращение» (Богдан Локотир, Маргарита Журунова) – грибы-паразиты теперь везде, а не только на деревьях: на столбах электропередач, досках объявлений, на зданиях и в интерьерах (есть они и в отеле «Харьков»). Как маркер запущенности и упадка. Мы привыкаем и перестаем замечать. А надо бы забеспокоиться и прекратить эту нелегальную экспансию.
Проект «Blindman» (авторы – график Владимир Гавриш и сценарист Андрей Беницкий) вырос из комикса о незрячем человеке до грандиозного объемно-пространственного решения. Нескучно об инклюзивности.
