По легенде, на протяжении столетий никто не мог захватить античный Пантикапей, сегодняшнюю Керчь: как только часовые на горе Митридат видели, что к берегу приближается противник, жители сразу же уходили под землю, в пещеры. Чужаки обнаруживали только пустые дома, устраивались в них на ночлег – а когда засыпали, их убивали или брали в плен вышедшие на поверхность пантикапейцы.
Экспозиция Марии Куликовской «Моя кожа – мое дело» в Одесском художественном музее как будто воспроизводит эту историю. Художница не была в родной Керчи с 2013 года – все время оккупации Крыма. И теперь ее скульптурные клоны, затаившись в подземелье музейного грота, словно ждут, когда можно будет подняться наверх, отобрать у захватчиков свое – и вернуться, наконец, домой.
Мария Куликовская уже много лет работает над серией слепков своего тела из самых неожиданных материалов – в ход идут мыло, смолы, воск и всевозможные «начинки», такие как цепи, растения или пули. Эти скульптуры, изготовленные в соавторстве с супругом художницы Олегом Винниченко, и стали основой выставки, организованной в рамках арт-программы Х Одесского международного кинофестиваля.
Мы встретились за несколько часов до открытия вернисажа. Одна Мария Куликовская сидит передо мной, вторая, из баллистического мыла и цветов, наблюдает за нами с расстояния нескольких метров. Диктофон записывает негромкий голос Марии-передо-мной и скрип музейного паркета под ногами посетителей, ставших нечаянными свидетелями нашей беседы…
О сложностях монтажа
С моими скульптурами монтаж всегда очень сложный: они весят каждая около 80 килограммов – столько же, сколько я сама, плюс 10-15 килограммов внутренних металлических конструкций. Мыльная колонна с моей фигурой внутри, которую мы сейчас разместили в последнем зале, весит триста килограммов, и еще сто – пьедестал. Поэтому я всегда нуждаюсь в помощи других людей, не могу смонтировать все в одиночку. В этот раз мне помогал муж и еще четверо мужчин.
Я всегда очень переживаю за здоровье, спины людей, с которыми работаю – они для меня, конечно, превыше скульптур. Это очень тяжелый и не совсем видимый труд. Поэтому я обязательно присутствую физически, помогаю, тружусь вместе со всеми – не могу просто смотреть, как другие работают, мне проще самой включиться в процесс, чем стоять и раздавать указания. Я не считаю, что художник может позволить себе быть вне процесса.
Был смешной момент: когда мы уже заканчивали монтаж, бригадир спросил: «А кто вообще автор этих работ?». Отвечаю: я. «Что?! Ты все это сделала?» – все это время он думал, что я такая же наемная работница, которая носит ведра и убирает.
В этот раз основная экспозиция – в гроте: подземелье без лифтов, с очень узкими скользкими тропами и очень сложным освещением. На скульптурах из мыла в прохладном и влажном воздухе моментально выступает конденсат, они начинают выскальзывать из рук, как мокрая рыба. Нам нужно было расставить все работы с первого раза, без права на ошибку – очень тяжело вытаскивать сто килограммов по узкой дорожке на трехметровой высоте. Поэтому сначала мы расставляли вместо скульптур людей, мысленно визуализировали, насколько та или иная работа будет уместна на том или ином месте.
Монтаж – это всегда вызовы и риски, но меня очень выручает мое первое, архитектурное образование, благодаря которому я понимаю, как работать с пространством. Мой муж тоже архитектор, инженер, всю жизнь посвятил разработке архитектурных конструкций, поэтому мы работаем в паре, он много мне помогает.
Как появилась идея слепков-скульптур собственного тела
Первый слепок я сделала в конце 2009 – начале 2010 года. Наверное, это была своего рода рефлексия и одновременно психотерапия: реакция на многие несправедливости по отношению к женщине в условиях украинского патриархального общества. На тот момент у меня были очень нездоровые отношения с бывшим мужем, я это ощущала, но противостоять не было сил – меня мало кто поддерживал, новая волна феминизма еще только-только доходила к нам. Наверное, для меня это была какая-то интуитивная форма протеста.
Мне сказали, что это аморально – «мы празднуем Восьмое марта, а не феминизм».
В марте 2010 года я закончила слепок и предложила его на выставку в академию [НАОМА, ред.] – я тогда была на третьем курсе, на факультете архитектуры. Готовилась большая выставка к Восьмому марта. Я принесла фотографии работы, но мне сказали, что это ужасно, аморально, и что вместо обнаженного женского тела нужны цветы или что-то абстрактное – «мы празднуем Восьмое марта, а не феминизм». Конечно, мой бунт от этого нарастал еще больше – я бунтовала постоянно, но находила очень мало поддержки, не хватало соратниц.
Моя подруга тогда работала помощницей в галерее [Bottega, ред.], она предложила отправить фото работы на проходивший в ней конкурс «МУХи». Я так и сделала – и мою работу отобрали, я стала финалисткой. Никакого приза, конечно, не получила – но была очень рада, что коллеги увидели мое творчество и узнали, что я существую.
О противостоянии
У меня появились друзья и подруги, которые поддерживали меня и верили в то, что я делаю. Я почувствовала, что мой голос обретает силу и может быть для кого-то важен – потому что кто-то точно так же, как я, невидимо мучается и не знает, как противостоять насилию, манипуляциям. Это очень личная история, визуальный код, о котором невероятно сложно говорить словами.
Но тогда же я получила массу негатива со стороны женщин – в том числе, уважаемых женщин из художественной среды, которые не понимали, зачем я это делаю. Они говорили: «Чего ты хочешь? Показать нам свою грудь?». Я поняла, что отношение к женщине как таковой все-таки очень нездоровое; обычное человеческое тело – такое как есть, со всеми изъянами – воспринимается нездорово. Десять лет назад оно еще не было настолько популяризировано.
Они говорили: «Чего ты хочешь? Показать нам свою грудь?»
У меня начались большие проблемы в академии – я еле доучилась, хотя была отличницей и побеждала во многих конкурсах. Меня все больше не воспринимала профессура, состоявшая в основном из мужчин. Я получала много оскорбительных комментариев, несколько раз меня блокировали на Фейсбуке, а бывало, что и работы портили. Я поняла: если есть такое прямое противодействие – значит, надо продолжать. Для независимой Украины это было в какой-то мере пионерство на стезе феминизма и борьбы за равенство через искусство.
Я окончила академию, а через полгода началась революция, в которую я была включена максимально, насколько могла. В то время я заключила однополый брак с художницей из Швеции – это был наш художественный эксперимент, акт солидарности с революцией и гуманистическими идеями. Мы состояли в браке три года, в этот период я больше сосредоточилась на перформансах, связанных с рефлексиями аннексии и войны, с моей надеждой, что искусство может что-то изменить. После развода с Жаклин я возобновила работу над слепками, и сейчас привезла на выставку практически все, кроме нескольких из гипса – они слишком хрупкие.
О переплетении творчества и личной жизни
Первая скульптура из эпоксидной смолы с цепями также была первой, которую я сделала вместе с нынешним мужем, Олегом. Мы познакомились, когда я искала, кто мог бы помочь мне попробовать новые материалы. Он инженер, архитектор; очень честный человек; такой же, как и я, феминист. Олег максимально включился в процесс, и с тех пор мы все делаем вместе.
У нас есть микроавтобус, в котором нет посадочных мест – только «лежачие места» для скульптур. С этим микроавтобусом связано много сумасшедших, романтических историй, иногда мы даже в нем живем. Это напоминает мне Марину Абрамович и Улая – но я надеюсь, что у Марии Куликовской и Олега не будет такого конца, как у них (смеется).
О недолговечных материалах
В 2010 году я сделала первую скульптуру из гипса – у меня просто не было денег на мрамор или камень, со стипендией в 900 гривен я только и могла позволить себе три мешка гипса за 150. Хотя он не считается скульптурным материалом – скорее, вспомогательным.
Сейчас использовать недолговечные материалы для меня – концептуальное решение. Это метафора хрупкости, незащищенности, эфемерности человеческого тела. К тому же, я много думаю об экологической составляющей – не хочется еще больше загромождать планету хламом (смеется).
Создание одной скульптуры занимает около недели, если есть форма для отливки, если нет – месяц. Каждый год я изготовляю новую форму, это еще один способ наблюдать за изменениями тела.
В первый раз я сделала мыльные скульптуры в 2012 году, мне было интересно изучать их трансформации, вплоть до 2014-го, когда их расстреляли [оставленные в Донецке в «Изоляции» скульптуры использовали в качестве мишеней террористы, ред.]. Я создаю работы, отдаю в мир – а дальше они живут, с ними что-то происходит, это уже их собственная история. И одновременно это позволяет как бы заглянуть в будущее – я же не знаю, как я состарюсь, как буду умирать, как будет разлагаться мое тело. Возможно, звучит жутко, но в этом есть определенная красота – больше красота, чем идеальность.
C кураторкой выставки Марией Целоевой
О том, что такое красота
Я не знаю. Именно красота, в разных ее формах и проявлениях, все больше становится главной темой моего исследования как художницы и архитекторки. Я могу сказать интуитивно, что красиво, а что нет. Может, это вопрос гармонии. Мне часто нравится и кажется очень красивым то, что выглядит уродливым. И наоборот, то, что многие считают красивым, кажется уродливым мне.
Я выросла возле развалин древнегреческого городища Пантикапей – каждый день по дороге в школу я наблюдала за руинами, травмированными телами того, что когда-то было величественным – и мне кажется, патина времени и контекст делали их еще более красивыми.
Я не знаю, как это объяснить. Может, это как раз то, что объяснить невозможно; то, что мы все ищем – возвышенное, даже божественное. То, что называем душой. А что это – я не знаю, никто не знает. Я пытаюсь найти это, измерить, но пока нет оформленного ответа. Наверное, это то, что приближает нас к Творцу – или Творчихе. У меня нет ответа, потому я исследую эту тему и создаю.
О вере в Бога
Я точно не атеистка. В 12 лет я попросила родителей отвести меня в психиатрическую лечебницу, потому что вдруг поняла, что все вокруг – формула, все можно измерить – и не могла справиться с этой мыслью. Я даже пыталась записать эту формулу, я была очень «повернута» на математике.
Было ощущение, что меня не существует, что это все – лишь иллюзия, голограмма, некая проекция, и мне не хотелось быть в ней игрушкой или просто элементом кода. Когда по моей просьбе меня привели в психиатрическую лечебницу, врач сказал, я, возможно, здоровее многих, и очень мало людей задается такими вопросами – а зря.
Эти поиски продолжаются. У меня нет ответа – но я вижу определенную структуру, и ее можно перевести в формулу. Три недели назад передо мной было триста килограммов мыла в брикетах, кастрюли, ножи, плита и два мешка срезанных цветов – а я смогла сделать из них скульптуру, и теперь она перед нами. Почему у меня возникла эта мысль, что срабатывает – я не знаю, но что-то же мною движет, почему-то это происходит.
О мифах и истории искусства
Я создаю свою мифологию, и жизнь так складывается, что вокруг меня постоянно происходят удивительные и странные ситуации – так было с детства. А еще я лет с восьми начала очень тщательно, ежедневно изучать историю искусства. Эти образы сохранились где-то в коре головного мозга – теперь я считываю больше информации и обращаю внимание на детали, которые другой человек не заметит.
О внутренних трансформациях
Я стала больше исследовать именно красоту, понятие красоты – еще больше углубилась и усложнила свой поиск. А еще я все сильнее отстраняюсь от людей и все реже соглашаюсь на какие-либо экскурсии и интервью, мне стало сложно общаться с публикой. Становится меньше слов – я просто не знаю, как это все объяснить.
О специфике украинского публичного пространства
Я всегда много об этом говорила и говорю: кругом уродство и полная неприспособленность для человека, особенно для людей с особыми потребностями. В пространстве очень много агрессии, она как будто лезет из-под кожи. Очень обидно за то, как бездушно и глупо обращаются с наследием советской архитектуры – модернизмом, конструктивизмом. Все максимально наполнено безвкусицей и китчем. С другой стороны, есть определенная уникальность, которую, опять же, сложно объяснить: дух, зелень, широкие улицы. С этим нужно продолжать работать.
Очень четко видно нелюбовь, не-заботу о человеческом теле и его жизни. Даже такие мелочи, как съезды на бордюрах, начали делать только сейчас, после многих десятилетий разговоров – наконец-то позволив людям с инвалидностью, женщинам и мужчинам с колясками больше присутствовать на улицах. И все равно пандусов очень мало.
Практически ни одна ветка киевского метро не приспособлена для людей с инвалидностью, они просто не могут никуда заехать.
Моя мама очень плохо видит, в Киеве мы ходим по улицам за руку. Несколько раз я почти вытаскивала ее из-под колес. Люди на машинах агрессивно себя ведут, они все еще привилегированны по сравнению с пешеходами и велосипедистами. Это очень серьезные проблемы, требующие первоочередного решения.
А еще меня как архитекторку ужасно расстраивает и злит засилье коммерческой архитектуры – некрасивой, негармоничной и неудобной, сделанной, чтобы как можно больше и дороже продать или сдать в аренду, не заботясь о паспорте фасада. Уродливые вывески; раздражающая, сексистская реклама; бесконечное нагромождение балконов – все это зеркало общества.
Я убеждена, что пространство формирует восприятие мира и ту часть души, которая отвечает за понимание прекрасного и эмпатию. Если человека или животное посадить в клетку, на цепь, и каждый день тыкать чем-то острым – он сдастся, сломается, обозлится. Если это же существо выпустить в прекрасный парк, где можно быть максимально свободным, не нарушая свободы и желания других – будет совершенно иначе.
О радости и любви
Я люблю черный юмор, и могу достаточно жестко над собой подшутить – мне нравится издеваться над собственным телом посредством скульптур, и позволять наблюдать и делать это другим. Я радуюсь, потому что освобождаюсь и делаю с собой все, что захочу.
Отдавая работы на осуждение, иногда даже в руки зрителя, прощая, если происходит акт вандализма, я делаю большой жест. Это тоже проявление любви. Мне нравится создавать работы вместе с людьми – например, перформанс, который я делаю в публичном пространстве. Мне кажется, я командный игрок.
Я люблю людей. Хотя собак и кошек, наверное, больше.
В детстве я просто не могла смотреть боевики, пряталась – мне всегда казалось, что они сейчас вылезут из телевизора. Если на экране кого-то поранят или, не дай Боги и Богини, убьют, особенно животное – плакала беспрерывно несколько суток.
Я люблю людей, но иногда злюсь на то, что мы такие жестокие. Жестокость хуже всего – потому что мы обладаем сознанием: знаем, что делаем – и делаем это осознанно.
Беседовала Евгения Селезнева
Фото: Елена Зублевич
Выставка «Моя кожа – мое дело» продлится до конца августа 2019. Адрес: Одесский художественный музей, ул. Софиевская, 5а. Музей работает каждый день, кроме вторника, с 10.30 до 17.30, в пятницу и субботу – с 11.30 до 19.00.
