Сегодня, когда в Иране люди так яростно протестуют против социальной несправедливости, даже вопреки жестким репрессиям, слова иранского режиссера Мании Акбари «Пришло время антимолчания – в метафорическом и социальном смысле», сказанные ею летом нынешнего года, звучат ошеломляюще актуально. Увы, время метафор истекло. Антимолчание – единственно возможная форма сопротивления в авторитарных режимах.
…Когда мне предоставили всего 10 минут для интервью с Манией Акбари, первым импульсом было предложить ей концептуально помолчать. Как-то несерьезно мне казалось торопливо обменяться вопросами и ответами, из которых практически невозможно «выдуть» значительный смысловой пузырь.
Но организаторы неожиданно дали больше времени, и вся выстраданная накануне концепция потеряла смысл. Впрочем, мы с Акбари обсудили такую возможность, рассмотрев молчание как художественный жест, кинематографический метод и способ отгородиться от безумного инфошума, в котором тонет все, в том числе и культура. Однако Мания была убедительна, доказывая необходимость «громких заявлений», если мы хотим жить в обществе, свободном от неравенства и ханжества.
– В современном искусстве молчание – гораздо более красивый жест для меня, чем громкие призывы. Это поэтический жест. Но в разных концепциях молчание интерпретируется по-разному.
– Например?
– Например, в моем обществе молчание – мощное оружие против свободы слова. В моем обществе молчать – это смиряться с тем, с чем нельзя смиряться. Пришло время антимолчания – и в метафорическом, и в социальном смысле. Время правды.
– Голоса «угнетаемых» должны наконец быть услышанными?
– Именно. Я живу в Лондоне и иногда нуждаюсь в тишине, пустоте, антипространстве. Но это на психологическом уровне. В искусстве такое тоже бывает. Я знаю художников, ничего не делающих намеренно. Эдакий протестный жест.
Я не помню имя шведской художницы, которая 10 лет «молчала» на арт-сцене. Красивый ход, мне, увы, недоступный. Я спросила ее, почему она выбрала такой путь? Ответ не менее прекрасен: «Я ждала людей, которые поймут то, что я делаю». Это можно трактовать как угодно – как вполне искренний ход, как некую уловку, кто знает… В любом случае, молчание для меня – все-таки абстрактное понятие.
– А как кинематографический метод? Безмолвие, наполненное смыслами, невысказанными, очевидными и скрытыми…
– Конечно, как способ донести определенные идеи, более откровенный, чем прямое вербальное высказывание – да, использовала, и не один раз. Я смотрела фильмы, где молчание было практически тотальным. Для кого-то это скучно, а я находила в этом своеобразную поэзию. Как член жюри разных кинофестивалей, я вижу много наивных, простых историй, которые порой гораздо эффектнее и эффективнее говорят о важных вещах, чем навороченные, усложненные концепты.
Возвращаясь к молчанию в социальном аспекте: когда мы говорим о молчании как арт-медиа и как о политическом вопросе – это разные платформы, соответственно, отличаются и цели. В политике это для меня неприемлемо, особенно в тех странах, где женщин жестко контролируют. Поэтому я поддерживаю #MeToo – это антимолчание. Женщины как миф из исламских стран – это нужно преодолеть как раз через открытый разговор об умалчиваемых, табуированных темах.
Кадр из фильма. One.Two.One (2011)
Вообще, мне нравится ваш вопрос. Особенно в разрезе современного искусства, ироничного по своей сути. Но и здесь молчание – условная вещь. Когда у тебя нет иной платформы для свободного самовыражения, кроме искусства, ты будешь делать достаточно громкие заявления. Contemporary art – идеальная площадка для этого.
Наша культура для остального мира экзотична, ну вы знаете, ориентализм и т.п. Новое поколение меняет это восприятие. Как и новые технологии, позволяющие транслировать прогрессивные месседжи широко и свободно.
В плане кинематографа я могу играть в контрасты, построенные на тишине и громкости. Но в плане активизма – нет. У нас в Иране, да и во многих исламских государствах, традиционно распространен сексуальный харрасмент по отношению к женщинам. И об это надо говорить. На моей Фейсбук-страничке я разместила слоган «Break the silence». К слову, новый проект «Либидо», над которым работает мой сын [Амин Махер, режиссер – ред.] – как раз об этом.
В детстве он подвергся насилию со стороны члена семьи. Насильник сбежал из Ирана в Канаду, спокойно живет там, потому что за деньги смог получить канадский паспорт. И власти ничего не могут сделать – нет дипломатических отношений с Ираном. В обществе живет абьюзер, возможно, подстерегая очередную жертву, а им все равно. Вы думаете, в Великобритании или Канаде такая уж безупречная демократия? К сожалению, многие законы далеки от гуманности. И молчать об этом – тоже преступление.
Мы не можем отделять искусство от политики. Политика – не искусство, но искусство – это один из слоев политики
– Вы различаете искусство и идеологию?
– О, еще один сложный вопрос. Мы живем в очень непростые времена, пронизанные идеологией на всех уровнях. И мы не можем отделять искусство от политики. Я не верю в такую возможность. Политика – не искусство, но искусство – это один из слоев политики, оно однозначно несет в себе политические месседжи.
– Тогда важна степень искренности художника. Можно ли говорить о независимости его «политического» суждения, если оно поддерживается донорами, фондами и т.д.?
– Естественно, это имеет значение. В моем случае это бесконечная рефлексия на мои воспоминания, которыми я переполнена, на традиции, религиозные моменты, боль, страдания – все то, что преследует меня ежеминутно. Это все такая огромная часть меня! И я не разделяю себя на художника и кого-то еще. Я не просто активист. Я художник-активист. В том смысле, что активна в своем желании что-то донести до мира, до общества. Поделиться своим видением. И это акт, действие.
Идеология в чистом виде – это ужасно. Я не исповедую никакую. Опять же, в моей стране идеология – это прежде всего религия. Впрочем, арт – тоже идеология и философия. И наука – часть идеологии. Главное для идеологии – быть гуманистической, а не наоборот.
– Что вас поражает больше всего в самом процессе творчества?
– Красота подсознательного. Когда художники приоткрывают занавес очевидного и видимого перед зрителем, чтобы показать скрытое, глубинное. В этом и проявляется творчество. Мне нравится этот челлендж. Это как путешествие с неизвестным финалом, ты не знаешь, куда придешь. Та самая непредсказуемость сюжетной линии, которая завораживает и творца, и зрителя. Процесс – уже искусство для меня. Игры разума, сознательного и подсознательного – это прекрасно. В этом смысле я совсем не материалист.
До тех пор, пока ты не знаешь, кто ты, ты жив
– Есть ли боязнь устать однажды – и от борьбы, и от путешествий в подсознательное? Обнаружить там пустоту?
– Перспектива «опустеть» пугает меня ужасно. В тот день, когда ты все узнаешь и поймешь, тебе конец. Я как вечный студент – все время стараюсь учиться чему-то. Фильмы я снимаю уже лет 20. Но дело не в количестве лет. Я режиссер, знаю, что такое кинематограф, опыт накоплен немалый, но я все еще хочу снимать кино. Я очень боюсь, что это когда-нибудь закончится. Экспериментаторы вроде меня любят риск, новые эмоции и переживания, поиски и открытия… С одной стороны, я хочу понять, кто я. Но как только пойму, я умру как художник. До тех пор, пока ты не знаешь, кто ты, ты жив.
– То есть, вы избегаете доходить до самого края этого знания? Продлеваете процесс познания себя, своей идентичности?
– Абсолютно верно. Когда просят «расскажите о себе», это звучит абстрактно. Ну что можно сказать о себе? Понятно, что есть официальная биография. Но это сухие факты, которые ничего не говорят о том, кто ты на самом деле. Я прожила трудную жизнь, фантастическую, да и человек я непростой. Даже мои друзья не могут похвастаться тем, что знают меня досконально. Они знают мои фильмы, но не меня. Я еще пока жива (смеется).
P.S. Высокую степень искренности и абсолютное чувство справедливости Мания доказала и на 10-м Одесском международном кинофестивале – как член жюри. В своем комментарии к статье «Festivals must be more proactive in addressing gender imbalance, say international insiders» (о гендерных аспектах кинофестивалей), она написала: «…Я старалась не выбирать фильмы о национализме, войне, мужском мнении, маскулинности, женщинах – жертвах насилия. Я пыталась найти простую и чистую историю любви, с радикальным кино- и арт-языком. Короткометражный фильм-победитель снят женщиной-режиссером, и я счастлива, что за лучшую актерскую игру награду получила тоже женщина». Речь идет о фильме Оксаны Казьминой «Секрет, девочка и мальчик» и Ирме Витовской (получившей награду за роль в фильме Антонио Лукича «Мои мысли тихие»).
Мания Акбари родилась в 1974 году в Тегеране в семье школьных учителей. Первое признание получила как актриса, сыграв саму себя в фильме Аббаса Киаростами «Десять» (2002), участвовавшем в конкурсе Каннского кинофестиваля. В 2003-м вышла ее дебютная документальная работа «Кристалл», а первый художественный фильм «20 пальцев» (2005) получил призы более чем на 40 кинофестивалях.
Кадр из фильма. 20 Fingers (2004)
За следующие три года Акбари сделала 6 видеоартов, демонстрировавшихся на фестивалях и в музеях (к примеру, в лондонском Tate Modern). В 2007-м у нее диагностировали рак молочной железы. Опыт борьбы с болезнью лег в основу художественно-документального фильма «10 + 4» (сиквела «Десять» Киаростами).
Размышления Акбари о смерти, войне, семье, памяти, красоте, отношениях и, прежде всего, идентичности легли в основу не только ее режиссерской работы, но и серии фотовыставок, прошедших с 2007 по 2010 год.
Резкое ужесточение цензуры в Иране вынудило ее покинуть страну, что помешало закончить работу над фильмом «Женщины не имеют груди». Кадры из неоконченной ленты вошли в фильм «Из Тегерана в Лондон» (2011). В 2012 году Акбари сняла фильм «В моей стране у мужчин есть грудь» (2012) – ее личная трагедия переплетается с трагедией войны между Ираком и Ираном.
Свежая работа – поэтическая медитация о красоте и телесности «Луна для моего отца» (2019) в соавторстве с скульптором Дугласом Вайтом получила FIPRESCI International Critics Award.
A Moon for My Father, By Mania Akbari & Douglas White
Беседовала Юлия Манукян
