В предыдущих частях доктор философских наук, профессор, директор Киевского отделения Украинского института стратегий глобального развития и адаптации Александр Владимирович Белокобыльский рассказывал о предпосылках зарождения конструктивизма и ярких образцах стиля в разных странах. Третья часть обращает внимание на конструктивизм вокруг нас и то, что пришло после него.

ПРЕДЫДУЩИЕ ЧАСТИ: Часть I | Часть II

Что такое «классика»? Конечно, это нечто образцовое, задающее «стандарт» качества, но потому и всем известное, привычное и в своем непоколебимом статусе не очень интересное. Ну кто станет каждый день перечитывать классиков, слушать классическую музыку или изучать классические языки? Другое дело — что-то новое, модное, волнующее своей свежестью и эксклюзивностью! Нужно хорошо постараться, чтобы заметить значимость классики, увидеть в её примелькавшихся формах основание всего того, что на ней построено, понять сущностную зависимость нашей повседневной жизни от всего классического. Наконец, научиться видеть во всём новом наличие или отсутствие классического фундамента, который только и позволяет отличить нечто значимое от безвкусной подделки.

Даже заметить классику не просто. Купленный по случаю (классика!) томик речей Цицерона может годами пылиться на книжной полке (две тысячи лет просуществовал – что ему будет?). Можно годами спешить на работу мимо какого-нибудь неоклассического доходного дома, так и не удосужившись заметить его архитектурные достоинства за потрёпанным экстерьером позднесоветского ремонта, или полжизни собираться «таки посетить» классический спектакль по чеховскому «Дяде Ване».

Если же отнести к классике такой «совковый» феномен, как хрущёвки, то можно вызвать у нормального гражданина даже приступ гнева: как же так, эти серые жилмассивы, с позволения сказать, «многоквартирных домов», с квартирами-клетками – классика? Однако, интерес к советскому массовому строительству таких исследователей как Филипп Мойзер совсем не случаен. Более того, в понятной пока лишь специалистам замечательности нашего окружения много весьма примечательного.

Спросим себя, что мы подразумеваем под комфортным жилищем? Для подавляющего большинства украинцев это будет пространство в несколько комнат, каждая из которых не меньше 10-12 квадратных метров. Впрочем, и слишком большие комнаты (более 30 квадратных метров) будут восприниматься как неуютные, располагающие скорее к публичным мероприятиям, чем к семейному времяпровождению. У этого, так сказать, экзистенциально зафиксированного стандарта классической комфортности есть вполне конкретные истоки – разработанные в теоретическом творчестве архитекторов-конструктивистов стандарты массового жилья.

Вот, что, например, писал Моисей Гинзбург в своей книге «Жилище», которая стала итогом многолетних поисков оптимальных форм жилых помещений: «Здесь ставилась проблема пространства как анализ множества одновременно существующих элементов, из которых слагается пространственно-архитектурное целое, меняющее свои качества немедленно же вслед за изменением хотя бы одного из этих элементов. Эти составляющие: площадь, высота, форма габаритов, освещённость, величина и характер освещённости, цвет и фактура всех плоскостей, ограничивающих пространство.

С этой точки зрения результаты нашего опыта таковы: ни четыре, ни шесть квадратных метров в изолированном помещении не могут служить жилищем. Это лишь минимальные габариты некоторых процессов, обслуживающих человека. Пространственно эти размеры так ограничены, что без серьёзнейшего снижения всего жизненного тонуса человека не могут служить рамками его жилища. Но зато для ряда таких ограниченных процессов, как приготовление пищи (кухня для одной семьи, 4 квадратных метра), эти размеры вполне возможны…

Минимальными же размерами для жилья одного человека можно считать на основании опыта 10 – 12 квадратных метров. В случае необходимости скорее может быть снижена общепринятая высота помещений. Для изолированных жилых помещений небольшого размера можно считать удовлетворительной высоту 2,6 метра».

источник изображения

Интересно, что Ле Корбюзье, опираясь на свой Модулор, спустя несколько лет пришел к схожим результатам: высота комнаты не может быть меньше 2,26 метра (высота «среднестатистического человека» с поднятой рукой), а её ширина (и длина) – быть меньше двойного среднего роста (3,66 метра). Однако, подобная привычной одежде «размерность» жилого пространства – лишь часть классической для постконструктивистской цивилизации нормативности. В отличие от горожанина Европы ХI-XIX веков, который, переступая порог дома, выходил в пусть и структурированный, но неоднородный христианский город, обитатель нового городского пространства практически не покидал алгоритмически разлинованного пространства.

Конструктивистский город – это не только дома предсказуемой размерности, архитектуры и функциональности. Это, в первую очередь функциональность жизни и жизненного пространства: такие здания практически сразу строились ансамблями или целыми «городками». Знаменитый Рабочий поселок Вайсенхоф (Штутгарт, Германия, 1925-28 года), один из истоков западного функционализма, изначально насчитывал 21 жилой дом. Первые советские конструктивистские «соцгородки» типа «Дубровки» или «Усачёвки» в Москве (1925-1929 года), «Нового Харькова» (проект 1929-30 годов) представляли собой систематизированные композиции, призванные упорядочить жизнедеятельность своих обитателей.

Вот как в статье «Соцгород – базовое понятие советской градостроительной теории первых пятилеток» описывает логику обустройства пространства Марк Меерович: «Промышленное предприятие не только определяло «смысл» существования соцгорода, но и, как правило, задавало планировочную композицию поселения, так же как и у его предшественника в градостроительной теории и практике – социалистического рабочего поселка. В частности, предопределяло расположение общественного центра, ориентацию трассировки улиц, направления основных пешеходных путей, расположение зеленой зоны и т. п. Взаимосвязь промышленной и жилой зон осуществлялась в соцгороде посредством формирования системы связей – «путей и средств сообщения», при обязательном наличии достаточной зеленой полосы». В идеале все пространство нового промышленного города подчинялось логике функционального мышления и, в пределе, перемалывало рудименты прошлых эпох в соответствии с его максимами.

До сегодняшнего дня вопрос зависимости метафизических установок сознания от среды обитания остается открытым. Могут ли совпадать представления о потустороннем, трансцендентном, божественном у жителя какого-нибудь селения, затерявшегося в дебрях девственных лесов, и нашего современника, большую часть жизни проводящего среди математически выверенных линий и площадей промышленной застройки? Можно даже заострить этот вопрос: остаётся ли место для Бога в промышленной среде, каждый уголок в которой известен и нанесён на план-схему?

Не стоит спешить с ответом. Наши представления о внешнем мире формируются с опорой на повседневный опыт, и антураж обыденных мизансцен, в которых мы формируемся как личности, волей-неволей входит в декорации самых предельных размышлений, вплоть до метафизических. Стоит ли удивляться, что поколение ровесников конструктивистской волны было сплошь атеистическим?

Конструктивизм как стиль архитектуры, мысли, жизни стал следствием рождения массового индустриального общества. Массовость требовала дешевизны и стандартизации, индустрия – тотальной образованности и, как следствие, повышения уровня культурной требовательности. Можно сказать, что конструктивистская архитектура стала плотью от плоти просвещенческого разума, впервые осознавшего необходимость тотального упорядочивания жизненного пространства человека – от комнаты и многоквартирного дома до мест отдыха и промзоны.

Творцы конструктивистского стиля предложили рационально выверенные решения, «отсекавшие» всё лишнее от главного процесса – функционирования коллективного субъекта нового массового общества. Изначально конструктивисты переоценивали скорость трансформации человеческой природы. Дома-коммуны и даже дома переходного типа не прижились – личные интересы превалировали над коллективными даже в молодых советских республиках. Однако повторенные в тысячах экземпляров исходные архетипические формы стандартизировали жизненное пространство, распорядок дня, рабочие процессы, виды досуга, продукты питания, в конце концов даже мышление и желания.

Распространяясь по Европе, функциональная архитектура стандартизировала и упорядочивала не только ландшафт, но и «небеса»: выросший среди массовой застройки человек, даже поднимая взор к облакам, оставался верным адептом конструктивистского стиля мысли. Сформировавшийся в новом пространстве, он был уже не тем европейцем, которыми были его родители; облик Европы действительно изменился. Как об этом исключительно точно писал Иосиф Бродский:

Июльский полдень. Капает из вафли
на брючину. Хор детских голосов.
Вокруг — громады новых корпусов.
У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
что оба потрудились от души
над переменой облика Европы.
Что позабудут в ярости циклопы,
то трезво завершат карандаши.

И пусть поначалу человеческая природа противилась новациям конструктивистского обустройства реальности, всё же новый способ жизни незаметно вошел в плоть и кровь европейца и стал классикой. «Огромные» квартиры в современных многоэтажных потомках хрущёвок ненамного больше пресловутых «клетушек» и приблизительно равны по площади своим дохрущёвским конструктивистским предшественницам, а потолки, зачастую в них даже ниже.

«Красиво» сегодня все чаще ассоциируется с так называемым «скандинавским» стилем или другими разновидностями минимализма – прямыми наследниками конструктивистского функционализма. Общераспространенными (по крайней мере, в развитых странах) стали требования соблюдения тишины, чистоты и комфортности общих пространств в жилых домах и придомовых территориях, всё большее распространение получают практики совместного использования площадей, оборудования, предметов частной собственности.

В 1920-30-х годах конструктивистские идеи привлекали необычностью и новизной. Впрочем, и тогда функциональность конструктивистских жилых пространств имела своих поклонников – достаточно вспомнить, что архитекторы Павел Алёшин, Ле Корбюзье или Бертольд Любеткин до конца жизни жили в квартирах построенных ими самими домов. Но в какой-то момент эти идеи стали основой той мировоззренческой сетки координат, в которой выстраивается вся жизнедеятельность человека.

Всё, во что верили конструктивисты и что полностью или частично «сорвали» их современники, оправдалось – люди научились комфортно жить вместе в небольших пространствах, бережно относиться к окружающему миру и потребляемым продуктам, ценить гармонию в отношениях с природой. Они поняли, как много в жизни человечества и самого мира зависит от их деятельности. Поняли так крепко, что иногда верили — вполне можно обойтись без богов и трансцендентного. На это ушла большая часть ХХ века. Но сегодня пришло время новой классики эпохи homo konstruktivismus. Когда, попав в район хрущёвских пятиэтажек, окруженных старыми деревьями, лавочками и детскими площадками, несмотря ни на что, чувствуешь умиротворение.

Всё сработало – методы, способы, средства. Веку новому осталось только понять, во имя чего произошли все эти перемены. Уяснить главный вызов новой эпохи. Атеист и циник Ле Корбюзье в конце жизни зачем-то же построил последние шедевры конструктивизма/функционализма – монастырь Сент-Мари-де-ла-Туррет и капеллу Роншан.