Продолжаем наш разбор полетов и рефлексий с недавно отшумевшего фотофестиваля в Одессе.
Artist talk Александра Чекменева, умело модерируемый Александрой Осадчей, – один из самых ярких. Александр оказался из числа «бытописателей» — причем жестких не только в манере работы с реальностью, но и по отношению к себе. Его история – отдельный проект на фесте.
— С чего все началось?
— Началось все с того, что я родился. И мне повезло, что я родился в Луганске. Это город рабочих, и моя семья рабочих. У моего отца одна запись в трудовой книжке – 44 года он стоял за одним и тем же станком. Он остался единственным из живых на заводе. Сейчас живет в Луганске на оккупированной территории. По стечению обстоятельств я родился на улице Рабочих корреспондентов, и деваться было некуда, понимаете? До Москвы далеко, и до Киева тоже. Пришлось жить в Луганске.
В 7 лет я читал книги в библиотеке (я помню запах этих книг) и прочитал «Битва при Галле». Там погибли все, очень много людей. Я сидел маленький и думал: но все же они жили, и их не осталось, остались только буквы и эти вот картинки, изображения. Вот бы запечатлеть это все.
В 9 лет я уже начал снимать, но от отца получил звездюлей за то, что не спросил, как снимать. Я не поставил пленку. Это был мой первый урок. С 12 лет я пошел в фотокружок – нас записалось 60 человек на 2 класса сразу. У нас был молодой учитель, 23 года. Он окончил Киевский техникум, отделение фотографии. Для нас он был бог, от него исходило сияние. Сейчас он в Луганске, на пенсии, и теперь это сияние серого цвета, к сожалению. Но я ему благодарен. Для меня фотокружок был местом, где я проводил все свободное время. Нас осталось два человека из 60-ти.
В 15 лет я хотел убежать из дома и переехать в Киев. Случился Чернобыль, мать не отпустила. Я остаюсь в Луганске и иду в машиностроительный техникум. Хожу на учебу с фотографической сумкой из свиной кожи (гофра). Туда еще помещалось пиво или водка. То есть у меня всегда с собой был фотоаппарат. Я заканчивал занятия в техникуме, но мне там делать было нечего.
Нас водили на завод, там лили чугун. Снимать это было намного интересней, но на завод нельзя было занести фотоаппарат. Я с ним заходил в фотокружок, и для меня это был образ жизни.
Я уже тогда понимал, что от нас останутся только фотографии. Снимал много, понимал, что все это должно было вылиться в профессию. Узнал, что в Доме быта можно было на 6 месяцев поступить учеником в фотоателье, и, наконец, получил профессию фотографа.
В детстве меня удивляли снимки, сделанные в начале века, когда люди позировали в фотостудии – этот взгляд, состояние. Я думал, как можно расположить к себе человека, чтобы он не замечал тебя и был самим собой. Это был для меня высший пилотаж.
Я работал в советском фотоателье, но это не значит, что я ставил людей перед собой, снимал 6х6 – нет, конечно. В детстве меня удивляли снимки, сделанные в начале века, когда люди позировали в фотостудии – этот взгляд, состояние. Я думал, как можно расположить к себе человека, чтобы он не замечал тебя и был самим собой. Это был для меня высший пилотаж. Был уверен, что, наверное, к 40-ка годам этого достигну. Но что-то получилось даже раньше. В 88-м мне было 19, пошел в армию, но и там снимал. А потом возвращаюсь из армии – и на следующий день еду в Москву. Я еще успевал, я хотел поступить в МГУ, на факультет фотожурналистики. Мне сказали, что я могу попасть только на подготовительный факультет, год учиться, там жить и без экзаменов учиться дальше 5 лет. Это был конец 90-го года, я подумал, что 6 лет сидеть учиться, когда мимо тебя каждый день проходит жизнь и настолько все закрутилось, — я потеряю намного больше. Я остался в Луганске. Меня тянуло и в Москву, и в Киев, но Киев был ближе. В конечном итоге до 28-ми лет я оставался в Луганске и снимал.
Тогда мы ездили в Москву, кто-то ездил в Польшу, продавали какие-то вещи. Все, что привозилось к нам домой, стоило вдвое дороже. За эти деньги я купил фотоаппарат «Киев-60». Я подумал, что если съезжу еще, у меня будет два фотоаппарата и бизнес. Но сказал себе: чувак, нужно остановиться и заниматься фотографией. Пленка стоила дорого, вначале все было черно-белое, я не мог себе позволить купить цвет.
Жил в мастерской, работал с художниками и скульпторами в художественно-промышленном комбинате, где можно было оставаться ночевать. Был свободен. Выходил в кафе, на улицу и первые снимки делал там. Я понимал, что моя фотография будет посвящена людям. И это те, на кого общество не обращает внимания, те, кого не покажут по телевизору.
В то время я уже устроился в молодежную газету, носил какие-то снимки. И прекрасно понимал, что «мои люди» не для официального издания. Я думал: на правильном ли я пути, то ли направление выбрал? Ведь за это не платят деньги. Мой знакомый, Юрий Нестеров, имел большую коллекцию журналов, фотокниг – мы у него очень часто заседали. Он ездил в Москву, в библиотеку Ленина, смотреть журналы о том, как снимают на Западе. Я поехал в Киев, нашел там швейцарский журнал «Камера», если не ошибаюсь, 70-х гг. (в конце 70-х он закрылся), где можно было увидеть авторскую фотографию. Увидел, что там люди в инвалидных колясках, позируют, как хотят, смотрят в объектив. Я понял, что все, чувак – ты на правильном пути.
Скажу честно, даже уже сняв серию «Паспорт» (когда в стране происходила замена паспортов), я все равно не считал себя фотографом, у меня не было уверенности, что я все делаю правильно.
Случалось и такое: ты напиваешься, сидишь в мастерской, смотришь на свои снимки, и они тебе не нравятся, режешь негативы, сжигаешь какие-то фотографии. Но, думаю, основное я сохранил. В 97-м мне было 28 лет, я позваниваю в Киев и спрашиваю, как там. И Александр Ляпин, который заметил меня еще в начале 90-х, сказал, что выходит газета, и в ней есть твои снимки, давай, приезжай в понедельник, получай рабочее место и жилье. В один момент, ничего не имея в Луганске, я получил все в столице. Позже почти все мои снимки были опубликованы.
– Когда ты занимался репортажной фотографией и понимал, что твои авторские снимки не будут опубликованы, ты понимал, что это арт-фотографии?
– Я не знал такого слова.
– То есть, для тебя было важно выплеснуть свое?
– Совершенно верно. Для меня было важно сохранить свой почерк, свое лицо. Даже работая в известных агентствах, ребята уходили оттуда. Например, Дима Гавриш, прожив в Америке и отработав в «Асошейтед Пресс», отсняв войну Ираке, издает книгу, где нет ни одного документального снимка. И он уходит из агентства. Самое главное, что я, будучи молодым человеком, в 28 лет нащупал свой почерк и понял, что это мое. Скажу честно, это все – интуиция.
– Как ты находишь контакт с людьми, которые попадают в объектив?
– Вчера, например, я подошел к бездомному Олегу, который сидел, выпивал, и начал с ним общаться – вот и все. Не проходя мимо, обращая внимание на человека, если нужно – помогая. Но иногда, даже после длительного общения ты не можешь сделать снимок. Человек расскажет тебе свою историю, но не захочет светиться. Олег спрашивает, а куда ты эти снимки денешь. Я говорю – в Европе покажу. – Ну, если в Европе, то давай.
Я позвал его на выставку. Его подруга отрубилась и не смогла дойти, но он дошел, поздравил меня и говорит, «я утром еще могу подойти попозировать». И утром я отснял с ним целую пленку (12 кадров). Вчера я уже знал, что он луганчанин, что первые два года он был под бомбежкой, а по малолетке сидел с моим соседом и даже не знал, что этого человека уже нет в живых. Говорю: «Давай я тебе шляпу подарю».– «С удовольствием, в шляпе теплее». То есть, в первую очередь – общение, только потом ты начинаешь снимать. С Олегом мы еще встретимся, он подойдет к поезду. А я ему помогу с восстановлением паспорта, во всяком случае, я сделаю все, что смогу.
– Наверняка, с твоим интересом к людям улиц тебя обвиняют в «михайловщине» и проводят параллели…
– Знаете, фамилию «Михайлов» я узнал в Киеве и честно скажу, я увидел его работы не в Украине, а в Швейцарии. Мне было 30 лет, и я попал с серией «Паспорт» на конкурс документальной фотографии и взял одно из призовых мест. И в каждом магазине мне показывали альбомы Михайлова. Я удивился, что вообще наших украинских фотографов публикуют. Он меня заинтересовал. И да, меня обвиняли в том, что я снимаю бомжей. Я не считал, что снимаю бомжей. Сейчас это отдельная тема, отдельная серия.
– А кого ты снимал?
– Людей. Интересных людей, и называл это «Люди улицы». В 90-е они выходили на улицы, чтобы показать себя, чтобы не быть одинокими. Они надевают интересную одежду, чтобы на них обратили внимание. Я очень обижался на слово «бомж». И когда сказали, что я повторяю Михайлова, я посмотрел на его фото и думал, что их сняли в конце 80-х – начале 90-х. Оказывается, он это снимал в 97-98-м. В это время я уже был в Киеве со своими работами. Потом, уже в 2011–2012 гг. я увидел Боба вживую, когда у меня была выставка в Мыстецком Арсенале. Это было первое наше знакомство. «История болезни» мне была непонятна, как и «Диссертация». Ну, зачем так много текста? Фотограф должен больше показывать. Я так считал. Для меня это было необычно, для меня это – фотограф-философ. Потом я подумал, а что он еще снимал? Когда я посмотрел его объем и попал в его город, я бы сказал, что Харьков – город фотогеничный.
Ну и, конечно, для меня была еще Одесса. Ваши основные фотографы все уехали – я так понял. Тут на Привозе мне рассказывали, что тоже была группа фотографов. Я понимал, почему в Харькове столько фотографов, почему школа именно оттуда. Там намного больше человеческого, живого. Вот этой жизни. Больше, чем в Луганске и даже в Киеве.
– Ты вскользь обронил «фотограф-философ», и «зачем так много текста?» Для тебя комментарий к твоим картинкам вообще важен? Свой или со стороны – искусствоведческий?
– Чего не хватило тогда? Пленки, ладно. Не хватило подписей. Истории я помнил, но не всех людей подписывал. Понимаете, тогда была такая советская школа, что ты должен снимать все одним кадром, и никаких подписей. Подпись только в газете, «труженицы села» там или «рабочие завода». А серийно вообще не думали. Я понимал, что когда можно было отснять этот «Паспорт», это была «тема» – я не называл это «серией». И снималась она в течение года. Я считаю, что нужно было хотя бы собирать заметки того времени. Что можно сделать сейчас, это записать, что тогда происходило вообще, чем гордились, сколько миллионов тонн выдали на-гора. И тут же взять какие-то снимки семьи шахтера, в которой кормилец погиб, и у него осталось трое детей в хате, в которой даже не было обоев. Беднейшие условия, сельская хата. Этот контраст меня всегда пугал. По телевизору одно, а за этим «белым» фоном коробочки – другое. Настоящий паспорт.
– А что это может поменять? Зачем показывать эту настоящую жизнь?
– Кто-то же должен это делать? Очень быстро уходят эти люди. Только за эту зиму погибло 7 человек, которых я снимал. В Луганске, уходя на пенсию, эти люди или спивались, или по профзаболеванием «уходили» раньше времени. А ты хотел бы рассказать об этом человеке, потому что он уйдет, и никто не узнает о нем. Понимаете, это как страницы из книги жизни, без которых невозможно. Нам показывают только обложку, толстую книгу, она красивая, но внутри не хватает страниц. Я не против фотографов, которые снимают красоту, обнаженных женщин – я их тоже снимал и любил, – но настоящая жизнь тоже должна быть запечатлена. Я хотел бы поднять уровень этих людей выше уровня наших политиков, они для меня честнее, открытее, чем то, что мы выбираем и выбираем.
– То есть, наверняка важен момент эмпатии?
– Вот 94-й год, Донбасс – мои первые снимки. Заходит ко мне мой товарищ и спрашивает – «У тебя есть удостоверение «молодежки»? А тогда ценилась красная корочка «Фотокорреспондент газеты». И он говорит: «Сегодня на шахте погибли люди, и мы можем поехать туда». Мы едем ночью. Славяносербский район. Я показываю корочку, они мне: «Щас, мы вас в гостиницу поселим, накормим». Товарищ забегает: «Там автобус едет, с шахтерами прощаться». То есть одна смена поднималась, а вторая – опускалась, и – взрыв.
Из серии «ДОНБАСС» 1994-2015
Вот братья – один остался живой, другой — под землей. Или человек молодой, у него второй спуск под землю. И он погиб. Мать держала школьный альбом. Ему 18 или 19 лет было. Или Саша – у него осталось трое детей. И понимаете, можно было бы остаться и отснять это все, как делают все, остаться в гостинице, сыто поесть и помянуть их в гостинице. Но мы поминали всех в автобусе и ездили по домам. Это сельский поселок. Мы заходили в дома и видели настоящую жизнь и настоящую боль и смерть.
Нужно выбирать путь, когда ты идешь и стучишь в дверь, и часто тебе открывается…
Читать далее: По следам Odesa Photo Days: Харьковская школа фотографии. Транзит
Записала Юлия Манукян
