Зачем прикасаться к прошлому и хранить его посмертную маску? Может ли бумага стать медиатором между людьми и прошлым? Об этом и о материальном и метафизическом прошлом Анна Золотнюк поговорила с Ольгой Кузюрой. Художница родилась в городе Мостиска Львовской области, живет и работает во Львове. Училась во Львовской национальной академии искусств. Значительная часть ее проектов сосредоточена на исследовании коллективной памяти.
В проекте «Втрачена присутність» («Утраченное присутствие») Ольга Кузюра исследует прошлое с помощью бумажных отпечатков старинных вещей. Этот проект, над которым художница работает несколько лет, — часть художественных исследований коллективной памяти. В этом году «Втрачена присутність» стала частью экспозиции украинского проекта «Кордони реальності» («Границы реальности») на выставке NordArt 2021 в Германии.
— Здравствуйте, Ольга. Цикл «Втрачена присутність» — часть художественных исследований коллективной памяти. Почему вы работаете над этой темой?
— Все мои творческие практики сосредоточены вокруг автобиографических мотивов. Меня всегда поражал феномен памяти и взаимосвязи между индивидуальными воспоминаниями и коллективными установками.
Мое памятование развивалось и менялось при исследовании истории моего региона в частности и Украины в целом. Часть информации о моей семье, переселенной во время операции «Висла», безвозвратно потеряна, кроме того, оборвались контакты с родственниками, эмигрировавшими из-за репрессий — все это создало пробелы не только в контексте истории, но и в целостности семейной памяти. Зарождение моей идентичности происходило на фоне восполнения пробелов и борьбы с деформациями. Белое пятно в личной истории я заполняла коллективной памятью, изучая события начала-середины прошлого столетия. Это наладило ощущение моей принадлежности. Я постоянно моделирую альтернативные реальности, в которых эти родовые связи не утрачены, где у меня сформировано понимание, кем я являюсь; эту гипотетическую реальность пытаюсь подстроить под сегодняшние реалии.
Меня поражает возможность перезапоминать: она дает возможность для перенастройки ключевых установок. Благодаря реконцептуализации исторической памяти мы можем прорабатывать травмы — так общество может трансформироваться в свободное и дееспособное.
— Кажется, прежде всего вас интересует территория Западной Украины.
— Я начала исследования с мест, связанных с моей семьей, с семьями друзей. Это была та нить, которая всегда заставляла меня придерживаться правды, не позволяя отклониться в домыслы. Кроме того, начала свою работу с территориями Западной Украины, потому что была готова работать с понятной и близкой мне ментальностью. Теперь география исследования значительно расширилась.
Время, на котором я сосредоточилась — начало-середина двадцатого века — это время колоссальных изменений во всей Европе, в частности, приток людей из села в города, формирование новой идентичности горожанина, образование мультикультурного социума.
Я работаю с крохами, но всегда есть возможность, обобщая и расширяя исследования, — перенести микроопыт на более широкую почву.
— Присутствие чего вам важно проговорить?
— Я очень осторожно подхожу к многочисленным коллективным травмам. Среди использованных артефактов – предметы, принадлежавшие жертвам Холокоста, политических репрессий, этнических чисток разных периодов.
Где-то в подсознании у меня часто происходит проекция реальности, в которой эти трагедии не произошли. На поверхности я мечтаю о присутствии всех этих людей, их полноценном участии в формировании нашего и предыдущего поколений. Погружаюсь в этот альтернативный мир, в котором мы могли бы быть другими, прочно поддержанными идентичностью предыдущих поколений.
И подхожу и с другой стороны. В необходимости собственного пространства нам сложно не вытеснять следы присутствия предшественников. Поэтому хочу выяснить, что мотивирует наш выбор сохранить или затереть.
– Вы говорили о крохах. Коллективная память держится на таких вот крохах. Для проекта вы выбрали: «фрагменты утраченных интерьеров, разрушенных домов и пограничных столбов уже несуществующих государств», — как отмечено в концепте. Почему?
— Долгое время я сосредотачивалась на деталях помещений, потому что отношение к обустройству личного пространства дает очень четкое представление о характере поколения. Поскольку микровселенная человека строится вокруг материальности, она позволяет постичь ментальный ландшафт человека и поколения. Поэтому для меня самыми важными были те вещи, которые люди ежедневно созерцали: они были результатом тщательного отбора и составляли визуальную рутину; с ними люди идентифицировали себя, поэтому такие вещи часто называют предметами гордости. Уже позже я работала с элементами экстерьера — пребывала в ландшафте, иногда даже во время походов.
Я никогда не искала артефакты — они находили меня сами, только в последние годы целенаправленно ищу объекты для коллекции. Я выросла в визуально стерильном постсоветском пространстве и чувствовала нехватку предметов гордости, вещей, которые передаются из поколения в поколение. И только после переезда во Львов, открыла возможность окружать себя материальностью совсем другой энергетики. Притягивание артефактов я объясняю компенсацией — голод на них возрастал с детства. Есть мнение, что это не мы владеем предметами, а они — нами, они находят того, кто может продлить их жизнь.
— «Каждый бумажный объект является не только посмертной маской, но и документом, носителем, фиксирующим присутствие человека в пространстве», — говорите вы в концепте. Если продолжить метафору посмертной маски, мне кажется важным добавить, что такие маски становятся чем-то большим, чем просто слепком формы — они вбирают часть значения вещей, с которых сделаны. Думали ли вы об этом, выбирая именно такой медиум?
— Меня всегда восхищала безусловность, с которой люди доверяют бумаге как носителю информации, как символу правды. Несмотря на свою хрупкость, она придает значение тому, что написано или изображено на ней. Пожалуй, это потому, что бумага способна придавать памяти пространственное измерение.
— Продолжая рассуждать о значении бумаги как символического выражения пространства, нельзя не вспомнить о картах. Эта метафора удачна еще и потому, что ваши карты-экспозиции обозначают и овеществляют прежний мир, показывают его как бы с высоты, выделяя самое важное. Карта внутренних и внешних территорий.
— Карты — это очень классная метафора. Этот проект может быть своеобразной картой самого себя. Для меня работа над ним — работа над дополнением себя. Я чувствую, что в моей идентичности много пробелов. Выстраивать внутренний стержень в большой степени помогла художественная работа.
— Отпечатки в вашем проекте очень разные, но все сделаны на одинаковых листках. Почему вы остановились на таком формате?
— Первой в моей коллекции была дверца от печи с грифоном, с нее же сделала первые отпечатки. Размер дверец был унифицирован, поэтому и листы были одинакового формата — семнадцать на семнадцать сантиметров. Пять лет назад я экспонировала первые эстампы в очень камерной инсталляции. Этот проект был посвящен теплому дому — его уюту и безопасности. Эти ощущения создавали печи, их дверцы были тем, к чему прикасались чаще всего, а их металл и спустя много лет излучает человеческое тепло. Эти первые работы определенным образом скорректировали мою оптику — я научилась видеть глубже, проникать под поверхность материалов.
Сохранение первоначального формата стало напоминанием о маленькой инсталляции. Кроме того, модуль семнадцать на семнадцать сантиметров применялся во многих архитектурных элементах. Поэтому он запечатлелся в памяти и был частью визуальной рутины.
Коллективная память состоит из множества индивидуальных памятей. Монолитная глыба композиции, состоящая из множественности очень похожих друг на друга элементов — этот формальный подход согласуется с моей философской позицией.
— И среди отпечатков встречаются белые пятна.
— Да, рядом с модулями со скрупулезно снятыми рельефами, я размещала локальные пятна с активными текстурами. Эти элементы достаточно агрессивны, они словно растворяют в себе эстампы. Эти пятна угрожают, они напоминают, что над активным памятованием всегда может превалировать забвение как своеобразный рефлекс самозащиты перед травмой, поэтому восстановление воспоминаний, работа над памятью должна быть постоянной. Эти белые пятна также места пауз, прочерков, тишины, соответствующие белым пятнам в памяти. Это часть правды, фактов, воспоминаний, которые уже не воспроизвести. Выставка этого проекта не просто рапортная композиция — в ней есть сгустки и паузы.
— Эти элементы похожи на советскую плитку. Ее присутствие особенно поражает в старых зданиях, перестроенных в советское время, во дворцах, которые становились т если не больницами, то лагерями. В таких помещениях плитка — как минус-пространство, пожирающее информацию о месте. Я заметила, что среди модулей есть и отпечатанные на белой бумаге, и поточенные ржавчиной. Когда вам было важно передать ржавость элементов, а когда работать с белой бумагой?
— Сознательного выбора определенного количества отпечатков на белой бумаге или на бумаге со ржавчиной или патиной я не делала. «Втрачена присутність» — чистая документация.
Я долго наблюдала за артефактами. Если речь шла о фрагменте здания во время разрушения, то возвращаясь к нему то и дело, я документировала его распад и исчезновение. На отпечатках с одним и тем же мотивом появляется больше налета, патины, ржавчины, позже тот же мотив дублируется в поеденных коррозией трещинах. Исследуя историю дома, его жильцов, я узнавала отсутствующие подробности, и тогда снимала отпечатки с поверхности, где когда-то были декоративные элементы. Так появлялись плоскости без рельефа, с текстурой ржавчины, сажи или другого загрязнения. Однако есть обратная сторона — я фиксировала на отпечатках восстановления артефактов. Первые отпечатки я снимала сразу, без подготовки поверхности, поэтому на бумаге часто оставались сажа или глина. После очищения тот же мотив проявлял себя в крохкой ржавчине. После обработки отпечатки снимала с чистой поверхности отреставрированного предмета — бумага оставалась белой.
— Кроме установки, в проект включены и объекты.
— Мы пробовали реставрировать некоторые элементы, так что остались восковые формы. Мы хранили даже поврежденные отпечатки, и именно они составляют часть проекта. Такие объекты говорят о хрупкости. Когда мы хотим включить историю в коллективный опыт, стараемся ее смоделировать, но это всегда очень хрупкий процесс. Мы можем повторять историю многократно, однако на определенном этапе она может сломаться, а потом затрется и исчезнет. Эти восковые формы говорят о постоянной работе с памятью, напоминают, что память — это не свершившийся факт, а динамичное явление, которым легко манипулировать. Повторяемость и воспроизведение конкретной, маленькой истории одного человека может быть уничтожена и деформирована, поэтому требует бережного отношения.
– И напоследок. Мне кажется очень важным, что эта экспозиция восстанавливает «протяженность нашей органической культурной эволюции. Это символическое пространство, как определенная целостность, дает человеку уверенность и место в действительности». Что, по вашему мнению, дает это восстановление протяженности хотя бы в таком символическом пространстве?
— Восстановление протяженности дает нам корни, глубокую и твердую связь с землей, культурным и материальным наследием. Это позволяет опереться на действительность и смело взять ответственность не только за себя, но и за окружающий мир — а это уже есть свобода, то есть то, к чему все должны стремиться. Мне бы очень хотелось, чтобы время метаний и поиска ускорилось и человек мог скорее выйти из своей оболочки и действовать в мире уверенно и коллективно.
Беседовала Анна Золотнюк
Фото Ольги Кузюры
