Дисклеймер: данный текст содержит субъективность, личные вкусовые предпочтения и слово «сказочный». Возможен праведный гнев, butthurt и подъем брови.
Предисловие: как совриск (почти) убил мою любовь, и чем нарративность не угодила арт-критикам
— Почему подвигов именно двенадцать? – спросила Мара.
— Ну, это явная отсылка к практикам Геракла. Попытка, так сказать, вернуть миру его молодость, первозданную близость к божественным энергиям творения, как бы… э-э-э…
Манга замялась.
— Понимаю, — пришла на помощь Мара. – Как бы вынести настоящее за скобки, чтобы спроецировать суть явления на архетипический план.
— Да-да, именно, — согласилась манга с облегчением.
Виктор Пелевин, «iPhuck 10».
Начну с признания на грани самоубийственного: иногда меня дико раздражает – не столько само современное искусство, сколько то, каким языком о нем говорят и пытаются объяснять – чтобы не сказать, оправдывать. Инсталляция из проволочной петли, окурка и половины руки от сломанной куклы (которая, возможно, будет в соседнем зале), а к ней – экспликация-пояснение на 500 слов, из которых половина – что-то вроде «переосмысление художественной практики», «трансцендентный метафорический опыт» и «объединяющее над-женственное начало».
Я действительно не знаю, сколько нужно посетить музеев и прочесть правильных книг, чтобы избавиться при подобных встречах от ощущения, что кого-то здесь точно держат за идиота. Да, сложный язык метафоры, да, искусство не должно быть буквальным – но почему-то иногда эти метафоры «заходят» даже без пространных объяснений, а иногда натягивание, извините, совы на глобус очевидно настолько, что хочется хлестать по щекам тех, кто это придумал, и спрашивать: «вы что, вот это сейчас серьезно?!». Закрадывается подозрение, что на самом деле художник прислал на выставку откровенный симулякр произведения, но поскольку пресс-релизы со списком участников уже разосланы, кураторам пришлось как-то выкручиваться – а ведь и вправду бывает, разве нет?
При знакомстве с проектами современного искусства лично у меня часто возникает ощущение некой «низачемности». Впечатление хорошо отлаженного, институционализированного – и абсолютно безжизненного, безрадостного процесса. Художники рефлексируют актуальные социокультурные трансформации, исследуют свои глубинные комплексы, обращаются к содержаниям прошлого – и за этим всем не чувствуется ни фантазии, ни энергии. Не всегда, конечно, но чаще, чем хотелось бы. От чего порой хочется кричать, а наблюдать не хочется совсем.
Наверное, это проблема посредственности. «Контемпорари» ищет новые смыслы, но так же, как и в эпоху модернизма, на одного гениального изобретателя придется тысяча умеренно-качественных авторов. Это не так бросается в глаза, пока ходишь по музеям, где собрано все самое знаковое, но стоит выйти и пройтись до ближайшей галереи – и вот оно, привет. Так, между прочим, не только в искусстве – та же наука: на одно прорывное открытие – тысяча чуточку усовершенствованных методов лечения вросшего ногтя, с разницей в полградуса в наклоне инструмента. Но все эти добротные результаты трудов человеческих нельзя просто взять и отвергнуть по факту недостаточной гениальности – всё так или иначе публикуют, почти всё так или иначе выставляют.
Еще, конечно, проблема элитарности и целевой аудитории: для кого создается это искусство? Как скоро появятся галереи, где на входе нужно будет сдавать тест на понимание Барта и Хайдеггера? Рассчитывают ли сами художники на кого-то конкретного, когда создают свои концептуальные произведения – на кого? Мы говорим о ценности искусства – но действительно ли она существует для того большинства, которое не в состоянии его понять? Сколько должен длиться «карантинный период», по истечении которого можно сказать: все, общество выросло, догнало своих первопроходцев, давайте определим, какое искусство трех-, пяти-, десятилетней давности оправдало и сохранило свою значимость, а какое – не очень?
Прямая нарративность – то есть легко считываемая, понятная сюжетность – давно не в чести у критиков. Когда-то главенствовавшую – в мифологических сюжетах и жанровых сценах – авангардные течения сначала оттеснили ее в сюрреализм и, частично, экспрессионизм, а затем и вовсе, как противоположность абстракции, отбросили на самый маргинес, туда, где фэнтези, иллюстрации с Deviant Art и корявоватый романтизм Джека Веттриано. Нарративность в искусстве сделалась чем-то вульгарным, низводящим его до «массового продукта».
Вторичная эстетика Веттриано и собратьев действительно не радует – но можно ли вообще исключить историю и воображение из искусства? Может ли художник отказаться от бесконечной игры в классики отсылок и реинтерпретаций в пользу развития собственных миров? Или проблема все же не в самой нарративности, а в плоскости ее содержаний и вторичности этих самых миров — тут уж, действительно, вопрос к художникам. Очевидно, осваивать теорию архетипов и древние мифологии хочется не всем, кому-то и современных сеттингов имени Толкина и Лукаса вполне хватает.
И снова отступление в личное: интерес к искусству для меня когда-то начался с сюрреалистов – Дали, Магритта, Поля Дельво. Позже я открыла Яцека Йерку – польского сюрреалиста, изображающего совершенно сказочные реальности с отзвуками Босха и Брейгеля. И, кстати, по его собственному признанию, во время учебы подвергавшегося сильному давлению со стороны преподавателей, желавших настроить его на меньшую реалистичность и детальность, сделать более «актуальным».
Рассматривать картины Йерки было прекрасно: словно попасть домой. Но по мере моего продвижения в истории искусства и его понимании, ощущение начало исчезать. «Знаете, Джоэл, волшебство уходит. – Знаю». На второе посещение музея Магритта после трехлетнего перерыва обнаружилось, что при всей оригинальности сюжетов его живопись не так уж и хороша; за детское увлечение Борисом Валледжо теперь и вовсе почти что стыдно. Да и у Йерки стали видны все огрехи, а не открывала я его тоже года три.
Вместе с волшебством, что страшно, уходит любовь. Если в начале пути я могла уверенно назвать тройку своих любимых художников, то теперь – нет (не считая того, что прежние фавориты, Мунк, Фуджита и еще трое-четверо сохранили мое восхищение). И не потому, что я стала меньше интересоваться искусством и посещать музеи – наоборот.
Просто теперь я не знаю, где у меня эта любовь к картине, как ее отличить от одобрения, заинтересованности, чувства приятия. Волнение – вот что ушло. Я понимаю, что это красиво. Я понимаю, что это (произведение) может иметь серьезные предпосылки, оригинальную идею, высокую ценность. Я понимаю, что оно должно вызывать у меня восхищение. Но я его не чувствую. Так бывает, когда смотришь фильм, получивший Оскар – и «не вставляет».
И снова вопрос к современному критическому дискурсу: оставляет ли он место для любви?
А теперь, собственно, про выставку
Столь длинное предисловие должно объяснить мое удивление и впечатления от посещения выставки «Art Fiction» в Музее современного искусства Одессы.
«Art Fiction», проект под кураторством Сергея Ануфриева и Маргариты Сюй, открылся 26 января (и увы нам, добравшимся до нее лишь за неделю до закрытия 24 февраля). «Art Fiction» позиционируется как «новое направление, провозглашенное группой «МИР», куда входят одесские художники Сергей Ануфриев и Игорь Гусев».
«Art Fiction работает с проблематикой воображения и утверждает статус виртуальной, вымышленной реальности, имеющей большую степень свободы чем «объективная действительность». Искусство выступает здесь в роли навигатора в подсознании, где образ приобретает преувеличенное значение: история становится мифом, события — архетипами, художник — сталкером, а произведение – гидом по тем уголкам подсознания, где еще не налажена инфраструктура туризма».
Есть сходство с идеями сюрреализма, который также исследовал подсознание. Разница, как я ее понимаю, в том, что сновидные содержания сюрреализма все же возникали как отголоски реальности существующей – тело сновидца остается в кровати, — тогда как цель art fiction’истов – сформировать и транслировать реальность новую, улучшенную:
«Происходит нечто вроде квантового «эффекта наблюдателя», фиксирующего в инфо-потоке отдельные фрагменты, содержащие информацию об альтернативных вариантах развития происходящего, и формирующие мозаичные образы дополненной и улучшенной реальности, более изящные ее версии, из воображения развитые в полноценные произведения искусства».
Проще говоря – придумывают и показывают зрителям более увлекательные миры.
Занимался ли кто-то из художников раньше чем-то подобным? Да, безусловно. Но, как уже было сказано выше, это занятие зачастую не получало признания на уровне институций и критики. Фантазию оттеснили на уровень субкультуры, обвинив в недостаточной утонченности и потакании массовому вкусу.
Выставка «Art Fiction» и манифестация нового движения показывает пример институционализации нарративности и попытки примирить ее с contemporary art. Художники – а в списке участников довольно серьезные фигуры – заявляют о своем праве отвлечься, наконец, от «переосмысления трансформирующих опытов» и просто придумывать, на радость себе и зрителям. Рассказывать истории, спрашивать себя «а что, если?», шутить и внезапно складывать новые мироздания. Давая, впрочем, понять, что предыдущая мировоззренческая база остается при них, и эти новые реальности обещают стоять на крепкой онтологической основе – а значит, рандомной мешанины символов и образов, за которую так ругают фэнтези-иллюстраторов, не будет.
Кстати, ловлю себя на мысли, что в экспозиции не хватало Bondero – вот уж кто умеет использовать повествование и образы, захочешь – не придерешься. А еще на ум неизбежно приходит Илья Зомб, чьи работы как раз – art fiction в чистом виде.
Зрителю тоже есть где поставить подпись: под заявлением о своем праве на интерес. «Контемпорари» часто пытается то погрузить его, зрителя, в рефлексию, то повергнуть в шок, то банально повоспитывать – простите, заставить задуматься об актуальных социальных и этических проблемах. Заботиться, чтобы зрителю было интересно или, упаси нас Ротко, доступно, оставлять его в ощущении наполненности и легкого подъема дофаминов на фоне новых образных впечатлений? Ребята, вы перепутали, Comic Con будет через полгода.
«Art Fiction» успокаивает: все можно. Можно рассказывать и показывать, как на полке с чашками сидит крылатый котенок, смешливые монахи играют с черепом, а Гитлер стоит, умиротворенный (?), возле мольберта. Можно даже делать это в музее – идея искусства не пострадает. В конце концов, разве не за тем разыгрывалась вся эта постмодерновая история, чтобы каждый мог творить, что хочет, в полной свободе?
Возникает вопрос, получит ли явление системный характер, разовьется ли дальше – или останется разовым, случайным приключением. Первая выставка оказалась довольно камерной и процентов на 40 состоит из работ одного из участников, Дмитрия Нужина.
Если движение будет развиваться, неизбежно в какой-то момент перед ним встанет вопрос: как отбиться от любителей китча и несвежих нарративов, каковы будут оценочные критерии? Будет ли art fiction выставлять кордоны reputation & significance control, не пуская в свои ряды сюрреалистов с Андреевского спуска, и не возникнет ли в таком случае нового расщепления на «элитарные» и «вульгарные» воображаемые реальности?
Однако это все – лишь догадки, попытки заглянуть в гипотетическое будущее. А пока что остается несколько дней до окончания выставки – и здорово, что состоялась. 24 февраля последний день, постарайтесь успеть.
Текст: Евгения Селезнева
