Некоторых архитекторов называют Architecture’s Enfant Terrible. Не избежал его и лауреат Притцкеровской премии 2008 года Жан Нувель — являя собой яркую иллюстрацию «эгоизма, дерзости и амбициозности».
76-летний Нувель — действительно, символ французской архитектурной амбиции, наименее космополитичный из прочей «звездной» братии. Патриотическое клише «плоть от плоти своей страны» Нувель сделал своим брендом, элегантно помахивая перед носом критиков «французским воспитанием и четкой парижской траекторией».
Жан Нувель родился в 1945 году в городе Фюмель на юге Франции, в семье учителей. Хотел стать художником, но родители уговорили поступить на архитектурное отделение Высшей школы изящных искусств в Бордо. Затем учился в Национальной школе изящных искусств в Париже (1966–1972). В 1967–1970 годы работал в парижских архитектурных бюро. В 1994 году открыл свое бюро «Ateliers Jean Nouvel» с главным офисом в Париже и филиалами в Лондоне, Копенгагене, Нью-Йорке, Риме, Мадриде и Барселоне.
Но больше этого эксцентричного патриотизма критиков смущает невозможность употреблять по отношению к Нувелю такое понятие как «авторский почерк». Его проекты настолько разные, что в отличие от «блобов» Френка Гери или параметризма Захи Хадид, мало что выдает в каждом новом творении именно Нувеля. Его это веселит: «Если на конкурсах жюри не может угадать автора, значит, это я». За этими смешками стоит твердый принцип «контекстуализации» — архитектура не должна быть универсальной (читай, унифицированной), она должна идеально вписаться в окружение и быть его органичной частью: «Я не признаю архитектуру, которая может находиться где угодно, без учета климата, культуры или контекста».
Это означает отказ от копирования существующих стилей в окружении, позволяя особенностям этого окружения проникать в дизайн: «Застройщики узурпировали роль архитекторов, так кто же будет защищать удовольствие от жизни в конкретном месте? Это фундаментальный вопрос. Места не взаимозаменяемы. Жизнь в определенном месте подразумевает все, что вы ощущаете на улице, людей, с которыми встречаетесь, то, как вы перемещаетесь — всю атмосферу города во всей ее многомерности».
Нувель любит приводить в пример Дворец культуры и конгрессов, KKL (1998) в Люцерне, чей «навес-клинок» резко вырывается в пространство, «контрастируя с горами и создавая самую чистую навесную горизонталь. Ему очень хотелось возвести Дворец прямо на озере, но ему не позволили. Жан не отступил, все равно впустив воду в свое творение: под основание постройки проведены три канала, делящие его на три части. Самое удивительное там — отражение света и звука от поверхности воды, рождающее интереснейшие оптические и звуковые эффекты, за что Дворец отхватил звание «акустического совершенства».
Дворец культуры и конгрессов
Об этом Нувель говорит постоянно — архитектор-художник не может довольствоваться набором типовых решений: «Сегодняшняя драма — это клонирование… Катастрофа архитектурной глобализации происходит на всех континентах и в каждом городе. Я — антиклон первого рода».
Еще учась в Школе изящных искусств, он понял, что «международный стиль» — не для него: «Я всегда думал, что архитектура связана с географическим и типологическим значением, а также с культурой и унаследованной памятью, и что каждая часть архитектуры была свидетельством времени». Не то, чтобы он совсем отрицал баухаус и наследие Ле Корбюзье, но для него это — теоретизирование, студенческие игры с идеями будущего, не всегда показанными к воплощению (а лучше никогда, если это касается Парижа).
В 2005 году его видение было отмечено премией Фонда Вольфа в Израиле — «за создание новой модели контекстуализма и новое определение диалектики между двумя основными характеристиками современной архитектуры: конкретностью и эфемерностью».
Башня как архетип амбиции
Проблема всех архитекторов с амбицией — гигантомания, не обязательно буквальная, выражаемая иногда в избыточной сложности проекта (влекущей и финансовую избыточность). Британский критик Питер Бьюкенен уверяет, что будущие поколения не скажут нам спасибо за столь удручающее отсутствие критической мысли, за всех этих «гигантов», за «нувелей», высасывающих ресурсы для создания «экологически безответственных» зданий, неоправданно дорогих в строительстве и крайне непрактичных в использовании.
Но это можно вменить практически всем именитым. Версаль — тоже довольно избыточное сооружение, однако историческая индульгенция получена и вряд ли кто-то серьезно мечтает о его исчезновении. Традиции пафосного зодчества — культурно-кодовая прошивка, апробированный путь в пантеон великих, хотя бы в терминах масштабности. И ехидное брюзжание не отменит тот факт, что первый поминаемый всеми француз-архитектор — сами знаете кто.
Заданная происхождением парадигма не мешает ему получать заказы во всем мире. Его «европейскость» — скорее входной билет, чем ограничительный барьер. «Парижская траектория» выбрасывает Жана Нувеля на неожиданные орбиты. Например, спустя 12 лет застоя, в 2019 году его 82-этажная MoMA Tower наконец взметнулась в небо Манхэттена, пополнив ряды «звездных небоскребов» и став седьмым по высоте зданием в городе (пусть главный городской планировщик и «отрезал» 200 футов от изначальной высоты — так умеряются амбиции). Граненая форма с кристаллообразными пиками — довольно агрессивная архитектура, тем не менее благосклонно принятая суровыми критиками, посчитавшими ее нижние этажи вполне пригодными для филиала МоМа. Существенное дополнение к апартаментам, кинотеатру, библиотеке, спортзалу, ресторану и винным погребам.
MoMA Tower
Это не первая его высотка и везде работает принцип контекста.
Первый «манхэттенский» прорыв — 23-этажная жилая башня «11 авеню, 100», Челси, «машина видения» — по словам автора. Знаменита новаторской системой навесных стен. На южной и западной стороне — пиксельная стена-занавес, инспирированная фасеточным глазом насекомого. Остальные фасады облицованы черным кирпичом, отсылая к кладке, характерной для промышленной архитектуры Челси. Корпус выстраивался по кривой, чтобы всем квартирам обеспечить вид на квартал с роскошной инфраструктурой, Гудзонским заливом и башней еще одного великого — Френка Гэри. Внутри — атриум с «парящими» деревьями.
Dentsu Tower, Токио (2002) — создана по заказу японской рекламной кампании Dentsu. Внешняя хрупкость стеклянной «парусной» конструкции сочетается с продуманной антисейсмической основой — мощными металлическими фермами, устойчивыми к землетрясениям.
34-этажная Torre Agbar, Барселона (2005) — реверанс по форме и дизайну в сторону колокольни Саграда Фамилия Гауди и вершины хребта Монтсеррат в Каталонии. Фасад обшит разноцветными металлическими панелями с множеством светодиодных устройств, превращающих башню в разноцветный факел. Была удостоена награды International Highrise Award во Франкфурте, «поскольку она вносит выдающийся вклад в текущую дискуссию о высотных зданиях».
46-этажная Бурдж Доха, Катар (2012) — офисное здание-цилиндр, чей купол увенчан световым шпилем. Внешняя обшивка имитирует машрабию — арабские резные деревянные решетки на окнах и балконах, защищающие здания от перегрева. В темное время суток поверхность башни служит экраном.
Полицейский участок, Шарлеруа (2015) — с темно-синей кирпичной облицовкой — намеком на форму, чтобы издалека было заметно, кто охраняет покой граждан. Цилиндрическая форма подыгрывает колокольне местной ратуши.
The White Walls, Никосия Кипр (2016) — белоснежная 69,6-метровая «перфокарта», в отверстиях которой поселилась буйная растительность. Титул «Лучший небоскреб Европы 2016» от Международного Совета по высотным зданиям и городской среде (CTBUH).
31-этажная La Marseillise, Марсель (2018) — бетонный фасад окрашен в разнообразные оттенки красного, белого и синего, причем, это не только патриотический референс, а и оммаж традиционной палитре местного ландшафта: синева небес и моря, белоснежность облаков, «багрянец» черепичных кровель и кирпичных строений. Имитация жалюзи — экраны и профили, скрадывающие жесткость силуэта. И обязательная зелень — на цокольном этаже и крыше.
Кому-то показалось, что Нувель «фетишизирует» вертикальную архитектуру, но тот высмеял такое примитивное предположение: «В архитектуре общие положения — фальшивки. Быть только за небоскребы или только за особняки — глупо. Я за башни и против башен. Я за особняки и против особняков. Зачем строить башни, если они больше не символы эпохи и образа жизни? Понастроенное в офисных кварталах — это просто высокие клетки».
«Фетиш» Нувеля — это архитектура как искусство, жизни в том числе, удовольствие. Увы, реалии бьют его по рукам: «Когда я пришел в профессию, я верил, что сфера архитектуры будет расширяться, а сфера строительства сократиться. Произошло прямо противоположное».
Парижский ориентализм на экспорт
Победа Нувеля в конкурсе в 1981 году на проект здания для Института арабского мира принесла ему негласное звание «лучшего европейского интерпретатора исламской архитектуры» — благодаря уникальному решению фасада с открывающимися и закрывающимися «диафрагмами» — стилизацией машрабии, регулирующими освещенность в помещениях.
Институт арабского мира
В Нью-Йорке именно Нувелю предложили спроектировать исламский музей на Парк-Плейс, ставший преемником пресловутой «мечети Ground Zero» (нулевая отметка, на месте бывших башен-близнецов). Увы, проект не был реализован, его заменили роскошным небоскребом — таков результат огромной дискуссии об уместности исламского центра после событий 10–11 сентября в такой оскорбительной близости от места теракта.
«Лувр» в Абу-Даби (2017) — заказ на зависть, в чем признавались многие его коллеги. Когда только Нувель представлял проект в Колумбии на архитектурной конференции, скептики спрашивали, не слишком ли это дерзко — «импортировать» парижский ориентализм в аутентичные земли? Впрочем, Нувель сам позже признался, что это было слишком смело даже для него. Оправдывая вызывающую дороговизну «проекта века», он апеллирует к логике: все благополучные страны создают свои великие музеи, скупая искусство для коллекций с нуля. Посмотрите на Нью-Йорк, только там все стало покрываться золотой пыльцой, как выросли один за другим музеи и галереи…
Собственно, «Лувр» — это только начало, часть культурного центра Саадият, куда должен войти новый Гуггенхайм от Фрэнка Гери, Национальный музей Заида от Foster + Partners, Центр исполнительских искусств от бюро Захи Хадид и Морской музей Тадао Андо.
Контекстуалист в Нувеле проявил себя и здесь: фишка проекта — двойной купол диаметром 180 метров, чей «орнамент-перфорацию» формируют около 8 000 металлических звезд, перекрывающих друг друга. И снова оммаж машрабии — солнце, преодолевая все эти слои, оставляет на поверхностях постоянно меняющиеся узоры. Эффект «парения над водой возникает благодаря 4 скрытым опорам, поднимающим 7000-тонный купол на 40 метров над уровнем моря.
«Лувр» в Абу-Даби
А теперь критика, куда же без нее. Проектируя комплекс из 55 белых кубических зданий на единой платформе, пронизанной водными каналами («город-музей в море»), Нувель взял за основу традиционные медины — старинные городские кварталы IX века, характерные для стран Магриба и Северной Африки. За это его хвалят и тут же упрекают в существенном расхождении с самим принципом формирования медин — нет интимности древних узких улочек, все слишком масштабно, широко… Называют «арабско-галактическим музеем» — огромная полусфера могла бы сойти за космический корабль, недостроенную мечеть или венецианский павильон на берегу Персидского залива.
И еще целый набор опосредованных претензий — от жесткого вмешательства в экосистему побережья до варварской эксплуатации рабочих, строивших музей. Все аргументы имеют основания, более того, некоторые правозащитные организации, в том числе Amnesty International, требуют принятия закона о защите прав трудящихся в странах Ближнего Востока, в частности. Упрекают Нувеля и за его контекстные принципы — считая их «культурным клише»: как-то неловко рисовать в Африке племенные узоры, а на Ближнем Востоке эксплуатировать местный орнамент.
Увы, в каких-то вещах Нувель «олдскулен» и ему тяжело релевантно реагировать на вызовы современности. На вопрос о важности экологичности и прочих связанных аспектах, он раздраженно отвечает, мол, это все обязательные вещи, но это же нелепо — оценивать в конкурсах проект по пожарным лестницам, безопасности и тому подобному: «Они заставляют вас рисовать детали полов, окон, туалетов… Единственный вопрос, который имеет значение — какова душа того, что вы собираетесь создать? Что вы собираетесь подарить людям, которые будут в нем жить? Право архитектора в опасности!»
Чтобы защитить себя и коллег по цеху, Нувель основал движение «Марс 1976», а затем Французский архитектурный союза: «Это был первый антикорпоративный союз, который исходил из того, что нужно защищать архитектуру и архитекторов, а не наоборот». Стархитекторы, впрочем, не спешили в него вливаться — понимая, что времена изменились, и придется держать ответ не только за качество работы, но и за условия труда реализующих ее.
«Лувр» в Абу-Даби
В 2019 году открылся Национальный музей Катара. На завершение проекта ушло 10 лет. При всей футуристичности комплекса здесь есть прямая отсылка к «органике» — Нувель вдохновлялся «кластерами кристаллов розы пустыни». Так называют разновидность минерала гипс, кристаллизующегося в песках. Собственно, обманчиво случайное нагромождение 539 фиброцементных дисков под разными углами — аллюзия на «лепестки» кристалла-бутона. По словам Нувеля, потребовалось «множество комбинаций оцифрованных изображений, чтобы получить эту чешуйчатую структуру».
Нувель спроектировал «музеографию» так, чтобы представить «тайную жизнь» пустыни, «в отличие от стремительного роста городов и нефтегазовой промышленности» Катара. Монохромное здание песочного цвета представляет собой «тотальную архитектуру», где все подчинено непредсказуемой геометрии, без четкого разделения на интерьер и экстерьер. Здесь нет ни колонн, ни прямолинейных проемов, ни перпендикулярных пересечений, ни плоских потолков. Весь внутренний объем играет светом, тенями, проекциями работ художников на наклонных стенах — «музей татуировок», как назвал его автор.
Национальный музей Катара
11 галерей приняли коллекцию артефактов и инсталляций, рассказывающую историю Катара (от 700 миллионов лет назад до наших дней) — это около полутора километров «погружения». Галереи организованы в виде полумесяца неправильной формы, образуя большой двор, который венчает восстановленный дворец шейха Абдаллы ибн Джасима Аль Тани (1906), сына основателя современного Катара. Именно в нем размещался раньше Национальный музей Катара. Двор работает как public space, способное вместить тысячи людей. Учитывая, что в Дохе нет подобных пространств, это особенно ценно. Музей и был задуман как тенистый «караван-сарай», с садами и возможностью любоваться городом и морем.
Интересно, что первая идея Нувеля предполагала минималистичный подземный музей-аквариум. Но власти Катара намекнули на «более показательную достопримечательность». Что ж, Нувель справился на отлично.
Пустыня не отпускает — в Саудовской Аравии, в скалах в Аль-Ула строится курортный комплекс Sharaan by Jean Nouvel, вмещающий 40 номеров и 3 виллы. Вернее, высекается в них. В этот раз Нувеля вдохновил город Хегра, часть древнего Набатейского царства на территории современных Иордании, Израиля, Сирии и Саудовской Аравии — объект Всемирного наследия ЮНЕСКО, включающий вырезанные в скалах жилища, более сотни захоронений, систему гидротехнических сооружений и наскальные надписи. Отель со стенами из песчаника и подземными помещениями концептуально наследует набатейский дух этого памятника, «не пародируя его, а воспевая через культурный акт». Проект планируют завершить к 2024 году.
Sharaan by Jean Nouvel
Музей на набережной Барнли: на острие адженды
Когда в 1999 году президент Жак Ширак объявил конкурс на лучший проект Musée du Quai Branly (Музей на набережной Бранли, левый берег Сены), в нем приняли участие Норман Фостер, Тадао Андо, Колхас, Ренцо Пьяно и другие именитые. Победил Нувель, создавший в 2006 году внушительную выставочную площадку, где экспонируется не-западное искусство (Азии, Африки, Океании, Северной и Южной Америки) и чья миссия — переосмысление способов презентации коллекции из более чем 300 тысяч экспонатов с точки зрения постколониального дискурса.
Вам будет интересно: Осло. Уникальный, глобальный, контраверсивный
Идею многообразия/диалога культур еще в 90-х продвигал этнолог и галерист Жак Кершаш, опубликовав манифест «Шедевры всего мира рождены равными и свободными». Там впервые был четко артикулирован призыв перестать экзотизировать артефакты незападных цивилизаций. Манифест подписали триста художников, писателей, философов, антропологов и искусствоведов. Ширак ее поддержал. Как и идею Кершаша ввести в обиход термин «art premier» — «первоначальное искусство», вместо неполиткорректного «примитивное искусство».
Музей на набережной Бранли, левый берег Сены
«Инаковость» контента нашла совершенное воплощение и архитектурной форме. Уже тогда Нувель начал использовать формат архипелага — разместив на одной платформе 4 корпуса, вдоль которых «змеится» длинный стеклянный коридор на 26 опорах. При этом это единое пространство, которое пересекает перегородка в виде биоморфного дивана. Так он реализовал «особую архитектуру для единичных объектов» — артефактов в стеклянных витринах, с приглушенным освещением, со свободным перемещением по сложному, но открытому пространству, манифестирующему визуальную свободу. Границы между разделами экспозиции обозначены цветом пола, соответствующим каждому континенту.
Обращенный на реку фасад, за которым располагается основной выставочный зал длиной 200 метров, представляет собой разноцветные «блоки» — мини-галереи, «мезонины» разного направления (хранилище данных, мультимедийный центр). Задний фасад покрыт пластинами из металла цвета ржавчины. Плоская кровля музея работает как терраса, на которой расположились ресторан и библиотека.
Торцовая стена представляет собой «вертикальный сад» от Патрика Блана —дизайнера вертикальных ландшафтов, собравший 15 тысяч разновидностей растений из Китая, Японии, Соединенных Штатов и Центральной Европы. Эффект джунглей обеспечивает и горизонтальный сад, созданный ландшафтным дизайнером Жилем Клеманом. Территорию музея отделяет от окружения стеклянная стена — Нувель настаивает на иллюзии растворения строения в природе, его «неявности» (в том числе и в поэтическом смысле) и на анти-довлеющем эффекте.
Очевидное новаторство и в отказе от цивилизационной иерархии, и в архитектуре не спасло музей от критики со стороны серьезных академистов: и излишняя театральность/иммерсивность ради пущего эффекта, и отсутствие научного подхода (равенство оценивается через европейскую призму и рождает «колониализм нового образца», исторический контекст стерт и тому подобное.). В частности, архитектурный критик «Нью-Йорк Таймс» Майкл Киммельман назвал музей «мрачными джунглями» и «бессмысленным зрелищем». Это нисколько не снизило популярности музея, научный спор только подогревает интерес, тем более что музей — еще и исследовательский центр, где вполне логично дискутировать о его миссии и о том, как он с ней справляется. К слову, в саду есть «Театр Клода Леви-Стросса», с конференц-залом и открытым амфитеатром, где проходят спектакли, концерты и международные ивенты.
К слову, сады Патрика Блана идут сквозной линией через многие нувелевские проекты, к примеру, Фонд современного искусства Картье (1999) — «грандиозная прозрачная структура, не утратившая своего бриллиантового блеска до нынешнего дня», Галерея Лафайет (Берлин, 1996). А в Сиднее они вместе спроектировали самый высокий «вертикальный» сад из растений и виноградных лоз — в виде 166-метровой жилой башни Living, breathing Eden (2014) в One Central Park (парк в парке).
Living, breathing Eden
Soft intervention в историчность
Уважая контекст, Нувель не пасует перед ограничениями, которые налагает «экспансия» в исторические центры: «Архитектура — это искусство использования ограничений. Если ты можешь делать все, что хочешь, тогда это уже не архитектура».
Один из подобных опытов — здание культурного центра Esperimenti (штаб-квартира Fondazione Alda Fendi), названное Rhinoceros («Носорог») из-за близости скульптуры Rhinoceros at Saepta Рафаэля Кури. Основа — 3 римских палаццо XVII—XIX веков, ставших единым целым благодаря Нувелю. Он сохранил патину фасадов, но радикально поработал с интерьерами для выставочных пространств, ресторанов и жилых резиденций, устроенных в здании. Ему было интересно насытить современностью архаичную оболочку. У каждой квартиры появился свой формат, ни одна по планировочным решениям и даже размерам окон не повторяла остальные. У гостей апартаментов есть возможность узнать, как они выглядели до вмешательства архитектора — их фотографии размещены на ширмах.
Так же филигранно поработал Нувель и с реконструкцией газгольдеров (2001) в Вене. 4 корпуса, построенные в 1899 году, спустя 85 лет они заброшенные, взывали к ревитализации. Нувель ответил проектом многофункционального жилого комплекса: 615 квартир, офисные помещения, магазины, рестораны, зимний сад и даже танцевальный зал. Так замечательный памятник промышленной архитекторы не ушел в небытие.
Звездное содружество
Умеет Нувель и сотрудничать — на примере отеля Puerta America в Мадриде, иконы икон «коллаборативного» дизайна (2005).
В его создании принимали участие в общей сложности 23 архитектора, дизайнера и проектировщика, включая таких «звезд», как Заха Хадид, Норман Фостер, Рон Арад, Дэвид Чипперфилд, Марк Ньюсон и др. Микс оформительских идей 12 этажей и 342 номеров потрясает — поистине «тематический парк дизайна интерьеров». Роскошь, соответственно, тоже (на отель потрачено 75 миллионов евро). Только японец Арата Исозаки традиционно минималистичен. Ну, это роскошь другого порядка.
Пространство на крыше Observatory заворожило прозрачным полом и открывающимися видами. В 2018 году я зашла в отель выпить кофе и меня сопроводили в белоснежное пространстве бара, спроектированного Захой Хадид и напоминающего внутренности космического шаттла.
Идея фасада принадлежит Нувелю: экстерьер не просто по-хамелеоновски красочен — каждый этаж несет на себе строчку из стихотворения Поля Элюара «Свобода» на разных языках. Каждому стархитектору достался один этаж для самовыражения. Нувель оформил свой, 12-й, пентхаусный, в лучших традициях утонченного эротизма — вдохновившись «женским телом и любовными играми» и завесив стены соответствующими фотографиями. Все — ради «переживания исключительных моментов».
Epic fail
У Нувеля в бэкграунде записан очень травматичный опыт — тягомотная история со строительством Philharmonie de Paris по его проекту. Она почти сломала его — настолько был изуродован первоначальный замысел. Сначала концепцию приняли на ура — здание-скалистый холм, соединяющий холмы Шомона и Монмартра, продолжение парка Ла-Виллет, блестящие спиралевидные алюминиевые формы, окружающие центральный концертный зал, контрастируют с изогнутым матовым навесом, покрытым мозаикой в стиле эшеровской графики. Одна из вертикальных плит образует гигантский экран для живой трансляции музыки. Гуляя по его 37-метровой крыше, можно любоваться панорамным видом города и окрестностей. Эта преемственность в городской ткани большого мегаполиса символизирует амбиции Парижской филармонии стать мостом между столицей и соседними общинами, местом встречи для всех. Плюс новаторская акустика — эффект «обволакивания», особая система консольных, «парящих» балконов, модульная сцена, зал — «коробка в коробке» (для полной звукоизоляции от уличных шумов), орган, специально разработанный для симфонического репертуара, галерея временных выставок, помещения педагогического факультета, конференц-зал, пять репетиционных площадок…
Однако в виду политических пертурбаций, все закончилось утомительным долгостроем — с 2007 по 2015. Спорным и в силу того, а нужно ли нации такое дорогостоящее удовольствие, пусть и оправданное благим намерением приблизить высокую музыку к народу.
В итоге упростили и удешевили все, что могли. Спустя несколько месяцев после открытия там все еще шли строительные работы, и рабочие каждый вечер ждали, пока закончится концерт, чтобы продолжать свое дело.
Раздраженный Нувель высказался по теме на страницах Le Monde — называя все это убийством его детища, произволом чиновников от культуры, упрекая за унижение себя как автора. Еще хуже смотрелась история с открытием филармонии на фоне резни в Charlie Hebdo. Нувель открытие бойкотировал, а спустя несколько недель подал иск, заявив, что недостроенный зал демонстрирует «презрение к архитектуре, профессии и архитектору важнейшей французской культурной программы нового века». Суд растерялся — проект на 100% финансировался из госбюджета и претензии архитектора были вне рамок судебного регулирования. По суверенному решению генерального директора филармонии, который в соответствии с уставом частной ассоциации принимает решения единолично в рамках выделенного ему бюджета, архитектор был исключен из контроля над расходами.
В конце 2011 проект вообще хотели заморозить, но Саркози решил довести дело до конца. Как пишут в прессе, «когда левое правительство унаследовало проект от своего правого предшественника, модный концертный зал сочли пустой тратой и его бы ликвидировали, если бы отказ от незавершенных руин не казался еще более расточительным».
Не зная всей этой истории, оцениваешь филармонию как очень приличное пространство, с большим социальным потенциалом. Но, понимая, сколько было «урезаний», сочувствуешь Нувелю, который не может удовлетвориться посредственным. Для него Филармония была «Центром Помпиду для музыки».
«Ваши планы на будущее»
Находятся уже и те, кто снисходительно отзываются о «старичке», а он вновь обходит на повороте модных Bjarke Ingels Group и Kengo Kuma, выиграв в 2021 году конкурс на разработку дизайна и строительство нового оперного театра в Шэньчжэне (Китай), с проектом «The light of the sea». Окруженный водой с трех сторон, «прозрачный» комплекс будет включать в себя несколько культурных пространств: к примеру, центр сценографии и общественные террасы. Морская тема найдет отражение в отделке залов перламутром — «жемчужина» в стеклянной скорлупе. В Шэньчжэне, для справки, строят все мировые бюро, так что конкуренция здесь отчаянная.
Разработка нового оперного театра в Шэньчжэне
Секреты мастерства
Всем интересно, как архитекторы ловят инсайты. У Нувеля свой стиль: «Сначала я собираю и синтезирую все возможные элементы, связанные с людьми, с которыми я собираюсь работать, и историей места. Это мое структуралистское прошлое. Затем я ложусь в кровать, надеваю маску, вставляю беруши и жду в тишине и темноте, пока не придет идея. Это своего рода концентрация. Я задаю себе тему, и все начинает вертеться в моей голове. В какой-то момент происходит озарение, и я его захватываю».
Журналисты зубоскалят на эту тему (здорово вот так лежать в кровати и работать), но это как раз тот случай, когда собаки лают, а нувелевский караван все еще мощно рассекает современный архитектурный ландшафт.
Автор: Юлия Манукян
Америка дала миру не одного звёздного архитектора, и Фрэнк Ллойд Райт — один из первых на этом небосклоне.
Упоминать имя Рема Колхаса с придыханием в архитектурной среде — общее место. В свои 77 он — кумир дерзко мыслящих и амбициозных.
Видение Фрэнка потрясло основы привычной архитектоники и породило «эффект Бильбао».
