23 августа в Музее современного искусства Одессы открылась обновленная экспозиция. В период подготовки наша постоянная арт-корреспондентка Юлия Манукян поговорила с директором МСИО Семеном Кантором о новом подходе к экспозиции, витиеватом пути к совриску и миссии музея по продвижению одесского искусства в глобальном контексте.
— Начнем с важного. Было много шума, критики и просто домыслов по поводу отмены Одесской биеннале в этом году. Пролейте свет на причины, чтобы прекратить этот, возможно, фейковый поток.
— Какой бы ни была предстоящая биеннале – хорошей ли, плохой – мы к ней серьезно готовились. Но произошла совершенно дикая вещь – может, знак свыше: мы не успели подать заявку [в Украинский культурный фонд, ред.] из-за отключения электричества и, соответственно, интернета. За несколько часов до этого я звонил в УКФ – все было в порядке, времени хватало. В первую очередь решили собрать распечатанные документы, я лично этим занимался. И вдруг – авария. Как не расстроиться! Все, кто над этим работали, осунулись, похудели, некоторые даже приболели. Я пару дней не мог прийти в себя из-за этой совершенно идиотской ошибки. Абсолютная беспомощность перед лицом техники.
Может, это и правильно. Наши друзья, к корректным советам которых я прислушиваюсь, – а у нас их достаточно много, из совершенно разных «лагерей» – были на редкость единодушны во мнении, что нам стоит делать биеннале иного плана. Более локальную, не увлекаться приглашением западных кураторов – разве что в случае, когда мы им под стать.
Мы сейчас на этапе взросления. С уходом Мирослава Кульчицкого и отъездом Миши Рашковецкого мы остались без внятной кураторской позиции. К сожалению, никого рядом стоящего в интеллектуальном плане я не нашел, по крайней мере, на юго-востоке Украины. Предлагали разным людям из Киева, получали поддержку рекомендациями – не буду озвучивать имена, но, поверьте, персоны известные. Однако по разным причинам они не были готовы вести регулярную кураторскую работу. Хотя это даже не кураторство в чистом виде. Понимаете, Миша и особенно Мирослав были для нас идеологами. Запаса взглядов Кульчицого хватило надолго. Сегодня мы подошли к моменту, когда нужно снова определяться с вектором движения.
Когда у нас сорвалась биеннале, я хотел провести конференцию о том, какой биеннале быть. Мне отсоветовали, мол, слегка «злопыхающая» публика посчитает это сдачей позиций. Такой вот милитаристский сленг. И мы отказались от этой идеи, хотя я до сих пор не уверен, что это было правильным решением.
— Да, мне кажется, такие конференции необходимы для открытого обсуждения…
— Мы были готовы! Увы, сомнения насчет того, получится ли открытый разговор, нас притормозили. Возможно, зря. В любом случае, оправдываться по конкретике и доказывать, что это ложь, я не буду. Перетаскивание каната в ту или иную сторону – не для меня. Я имею в виду обвинения Коли Карабиновича, который более чем выходец из нашего музея. То же могу сказать и о Саше Тряновой.
— Мы заметили, что в музее наметилась ротация кураторов: некоторое время они посвящают МСИО, а потом уходят на другие платформы. Как вы видите дальнейшую кураторскую политику?
— Мы приняли решение не иметь, по крайней мере, пока, харизматичного главного куратора.
– Не быть стартовой площадкой для его/ее карьеры?
— В том числе. Но речь не об этом. Куратор большого проекта – по масштабу больше, чем провинциальный музей. И музей может его брать только на контракт под конкретную работу. Надо отдавать себе отчет, что удержать яркую личность в довольно жестких административных рамках сложно.
— Сдерживанием амбиций и творческого полета?
— Музей – это скучная административная деятельность, надо отвечать на скучные и иногда идиотские письма, писать тексты, не всегда судьбоносные… И этого так много! Мы, слава богу, как «частники» пишем мало отчетов, но все равно хватает. Зарубежная корреспонденция – особая ответственность. Моего английского хватает прочитать, а отвечать уже тяжелее. Я всегда искренне признавал свою слабость в этом вопросе. И я ищу человека, который не просто ответит, а изложит все профессионально. Я не считаю себя профессионалом, я администратор. Даже когда я писал концепции и тексты для первых выставок, это было некоторое насилие над собой. Просто тогда было некому. Всякие бывали обстоятельства. Впрочем, серьезных конфликтов не случалось.
— По поводу профессионализма. Из кого вырос директор МСИО?
— Я профессиональный литейщик. В дипломе у меня написано «инженер-механик, технолог» по технологии литейного производства. Защищал диссертацию в Московском институте стали и сплавов (МИСиС). В НИИ, где я работал, я занимал предпоследнюю по высоте должность.
— То есть карьера складывалась успешно…
— Вполне. У меня много научных публикаций, есть монография, я автор более 30 изобретений. К сожалению, в массе своей они принадлежат Российской Федерации – виноват долгий процесс утверждения. Лет 15 назад подал на патент, а информация о подтверждении приходит только сейчас. Правда, теперь уже практически не приходит.
Я ушел из НИИ не из-за того, что там стало плохо или бедно. Зарплаты были очень даже, и не в последнюю очередь благодаря мне, поскольку я возглавлял маркетинговый отдел. Работал, в основном, на войну.
Мне уже стукнул полтинник, а я все числился «молодым специалистом», был председателем Совета молодых ученых, самым молодым замом – в общем, упорно не взрослел. Хотя мне предлагали быть академиком в этой стране. И даже завкафедрой литейного производства Одесского политехнического института, где я был доцентом и членом экзаменационной комиссии. Но я отказался. У меня много чего за спиной…
— Длинная история отказов?
— Именно. Я не хочу иметь дело с государством.
— Только это? Или были причины жестче?
— Куда уж жестче… Жить на взятки? Увольте. Я не имею в виду каких-то конкретных президентов. Я о государстве вообще, которое не ценит, не уважает и еще много чего «не». Мне даже не добавили научную пенсию, потому что архив моего НИИ был уничтожен пожаром. Я первый сотрудник нашего НИИ, который не получает повышенную пенсию. Так что я не полагался на государство. Если бы не работа в частном бизнесе, было бы тяжко.
— А как попали в частный бизнес?
— Когда надо было выживать, я параллельно занимался бронзовым литьем под заказ, для технических целей. И вот мой заказчик, он был серьезным бизнесменом, предложил создать фирму художественного литья. Я согласился. При этом он не знал, что я окончил художественную школу, в детстве рисовал. Потом увлекся физикой, мечтал о МФТИ, но это было нереально – я поступал после 1967-го года, когда антисемитизм был не просто на марше – на пьедестале. Грамоты и участие в олимпиадах не котировались.
Итак, я создал фирму с нуля как литейщик. Тогда, в 1999-м, это было первое в Украине производство «сувенирно-подарочного» характера или «малой пластики» по подобной технологии. Мой босс столкнулся с проблемами сбыта в таком количестве в мире, и мы начали работать на внутренний рынок. Здесь мои рисовальные навыки очень пригодились. Я стал арт-директором при себе же-директоре фирмы.
У нас был художник, уехавший из Питера в Штаты. Он предложил несколько вещей – тогда никто таких не делал. Мы подготовили буклеты, сертификаты, чтобы больше не писать «made in… неизвестно где». Указывали все свои реквизиты, имя автора, номер серии… Тогда, в 2000-х, это было дико. Продавали в Киеве, через магазины. В Одессе много наших работ из бронзы – памятники и т.п.
— И как торговали?
— На зависть. Зарабатывали весьма пристойно. И жил бы я дальше припеваючи, вышел бы на пенсию, если бы не мой зять, Вадим Мороховский, который купил коллекцию Кнобеля под мое обязательство стать директором создаваемого им музея. Но от судьбы не уйдешь.
Сначала я пытался совмещать фирму и музей. До обеда – директор фирмы, после обеда – директор музея. Но организационно-технические масштабы уже были такими, что я перестал успевать. Наступил момент очередного витка в карьере. Честно говоря, мне сложно ассоциировать слово «карьера» с переменами в моей жизни. Просто выбрал другой путь. Говорят же, что каждые 10 лет нужно что-то менять – вот со мной это и произошло.
— Итак, после обеда вы занимаетесь музеем, и он преображается…
— Преображается он благодаря нескольким людям. В первую очередь, я страшно благодарен Уте Кильтер, которая «ввела» меня в тему. При всей сложности ее характера, она единственный неангажированный человек. В общем, я активно учился. Потом была пауза, мы двигались по инерции, пока не познакомились с Мирославом Кульчицким. И очень подружились. Именно по его рекомендации музей приобрел видео Юрия Лейдермана «Хасидский Дюшан». Что, кстати, стало прецедентом для наших музейных институций, раньше они видеоработы не покупали.
Чисто интуитивно к тому моменту, когда появился Мирослав, я заинтересовался одесским концептуализмом. До этого я не знал о нем ничего – откуда? Многие, кому полагается это знать, до сих пор не признают, что он существовал как явление. А если и признают, то называют так, как назвали на выставке Национального музея – enfant terrible [ужасное дитя, фр. — ред.]. Мирослав помог мне войти в это осознанно.
— И разработать четкий концепт музея?
— Концепт появился раньше, в 2010-м году, когда был сформирован общественный совет музея – туда входили Ройтбурд, Деменок и Абрамов. Много было мыслей, дискуссий, поездок по другим музеям. Иногда на нас смотрели с улыбочкой – в лицо или в спину. Иногда уже нет, воспринимая серьезно. Стали появляться друзья и советчики.
Так возникла концепция [музея] как срочного средства по «закрытию дыр» в истории визуального искусства Украины вообще и Одессы в частности. А дыр хватало. И эту ситуацию надо было исправлять – начиная с разрешенного модернизма 50-х и до сего дня.
Очень быстро мы поняли, кто такой Олег Соколов. К слову, в 2015-ом меня пригласили в музей Зиммерли при Университете Ратгерс в Нью-Брансвике, США. Там была ассистент куратора музея, Елена Мартынюк, которая подтвердила то, что знали все – в коллекции очень много одесситов. И если москвичи постоянно туда ездили и тратили государственные деньги на атрибуцию работ и прочее, то мы просто боялись, что даже если предложим, нас отправят ни с чем.
В 2011-ом Елена приехала к нам, чтобы понять, кто есть кто. Мы объясняли, водили ее по мастерским, она прочитала лекцию «Коллекция музея Зиммерли и ее одесские экспонаты» — в общем, наконец-то, началась настоящая работа по заполнению этой лакуны. Я даже Нортону Доджу – легендарному коллекционеру, передавшему в музей Зиммерли значительную коллекцию советских нонконформистов – отправил коньяк многолетней выдержки, тот оценил: «Хорош!». Правда, вскорости умер – надеюсь, не коньяк спровоцировал (смеется).
Потом в Зиммерли состоялась выставка «Второй одесский авангард. Город и миф». Оттуда я вынес четкое понимание, что меня очень смущает термин «нонконформисты». И не только меня – многих, кого меньше, кого больше.
— Чем именно? Он не точен?
— Я помню бог знает какого года роман «Конформист» в «Иностранке». Разница между конформизмом и нонконформизмом мне известна. Но он не укладывается в мой понятийный аппарат, особенно, сейчас, когда его апроприирует только часть тех, кто имел отношение к художественному явлению 60-70 гг.
А в Зиммерли я понял, что есть отличное определение, которое никого не напрягает – советское неофициальное искусство. Сегодня у нас, в общем-то, все искусство успешно становится неофициальным. Поэтому нам как музею работать и работать. «Навистный» или ненавистный, но госчиновник, Александр Ройтбурд, тоже, по большому счету, неофициален. Как думаете, что произойдет в комитете по вопросам присуждения Шевченковских премий, если кто-то, страшно сказать, предложит туда Ройтбурда? Там точно скажут, что он не художник.
— И начнут с главного «аргумента» (смеемся).
— Можно сто раз обсуждать, насколько творчество Саши плохое/хорошее, интересное/неинтересное – оно очень разное и я могу долго говорить на эту тему… Но вопрос, художник он или нет, уж точно не стоит. Так вот, даже он неофициален. Все остальные художники, которые «ездяют» на биеннале… Нет, не на наше, наше плохое! Мы говорим о тех биеннале, куда стремятся наши критики. Эти художники – тоже неофициальные. Их там как-то подают, конечно. Вот «Открытую группу» подали. Это же страшное дело! Я представляю, какие нравственные муки испытывали клерки Министерства культуры, соглашаясь с экспертным советом. Я не упражняюсь в остроумии, такова реальность. Я уверен, что на мой век неофициального одесского искусства хватит.
— Возвращаясь к кураторству. Вы отказываетесь от этого формата вообще?
— Когда мы будем делать масштабные проекты, будем звать куратора. У нас есть несколько фамилий. Не скажу, кто. Одно дело, когда ты знаешь: это союзник, и он или она готовы обсуждать интересное для них предложение. И другое дело – договариваться. Будет тема, будет предмет разговора.
А сейчас мы готовим новую экспозицию. И мы никого не берем, своими силами делаем – считая Мишу Рашковецкого «своим»… Если помните, у нас в 2018 году была достаточно спорная и не очень удачная попытка сделать новую, нелинейную экспозицию. Она была хороша своей смелостью и набитыми шишками, но не общим результатом. И вот – очередная попытка нелинейности. Насколько успешная, посмотрим. Попытка, своего рода, внутрикураторская, коллективная, выстраданная всеми нами. Мы, похоже, нашли очень хорошего зарубежного партнера, чтобы сделать полный ребрендинг нашей коллекции, вплоть до проверки англоязычных названий. У нас соколовский «Любитель абстракции» переведен как «abstract lover», так мы этого «любовника» намерены извести. Здесь даже моего английского хватает (смеется). Огромная работа впереди, к тому же готовим очень серьезный архив.
Я не люблю, когда применительно к музею говорят «научно-исследовательская работа» — это для меня это приемлемо только в фундаментальных науках. Но касательно архива, это, действительно, глубокое исследование.
— Как отвлекаетесь от музейной рутины?
— Я нумизмат и садовник. Но отвлекаюсь – громко сказано. Это только кажется, что частный музей – легко. Отнюдь. Дело даже не в том, что это семейный бизнес и я «горю» им не меньше Мороховского. Проблема в том, что в нашей стране не принято давать деньги частным музеям. Гранты – да. Их мы получаем. А вообще с деньгами трудно, это постоянная забота. Но это не повод о чем-то сожалеть. Это мой путь, и я прохожу его с радостью.
Беседовала Юлия Манукян
Фото: Елена Зублевич
Упомянутые персоналии, в порядке появления:
Мирослав Кульчицкий (1970-2015) – художник, директор Центра современного искусства (2000-2003) и соучредитель Института современного искусства (1999-2003) в Одессе, куратор МСИО в 2013-2015 гг., со-куратор Третьей (2013) и Четвертой (2015) Одесских биеннале современного искусства.
Михаил Рашковецкий – искусствовед, арт-критик, куратор. Активный участник формирования одесского арт-сообщества с 1990-х гг. Куратор Музея истории евреев Одессы «Мигдаль-Шорашим». Со-куратор, куратор Третьей, Четвертой и Пятой Одесских биеннале современного искусства.
Николай Карабинович – художник, куратор. Ассистент куратора Пятой Одесской биеннале.
Александра Трянова – экс-куратор Музея современного искусства Одессы, младший куратор PinchukArtCentre.
Вадим Мороховский – председатель правления банка «Восток». В 2008 году создал Музей современного искусства Одессы на основе коллекции Михаила Кнобеля.
Уте Кильтер – арт-критик, ведущая авторской программы «Ситуация УТА», видео-дэнс-перформер, снималась в фильмах Киры Муратовой.
Юрий Лейдерман – художник, писатель, представитель т.н. московского концептуализма.
Александр Ройтбурд – художник, с 2018 года – директор Одесского художественного музея.
Евгений Деменок – писатель, журналист, коллекционер, меценат, историк искусства.
Виталий Абрамов – искусствовед, до 2017 года – директор Одесского художественного музея.
Олег Соколов (1919-1990) – художник, поэт, один из зачинателей «второго одесского авангарда».
«Открытая группа» – группа художников, представлявшая Украину на Венецианской биеннале 2019 года.
